Самое ценное, о чем только может мечтать археолог, – это обнаружение многовековой помойки, тучного куска любого культурного слоя. Но поскольку море перемешивало в яффской свалке и отмывало после каждого шторма все времена и эпохи, министерство древностей не то чтобы махнуло на нее рукой, но пока не сумело запретить штормам исподволь подмывать свою законную добычу. Отец бродил вдоль моря до заката, затем замирал, провожая в бездну запада солнце, и шел в порт, время от времени опуская руку в карман, чтобы украдкой ощупать находки. В порту он ужинал жареной рыбой и садился у холмов сваленных сетей покурить и поглазеть на туристов, воротивших нос от запаха гниющей рыбы, доносившегося от причалов. Во всем, что не касалось литературы, отец стал левантийцем – никогда не дотягивал до предела старания. Он сделался невозмутим, а то, что в литературе умел биться с абсолютом, обеспечивало ему откуп от иных забот. Слава понималась им как низменное удовольствие от умножения общего. В этом он был тверд, как непоколебим и в своем одиночестве – не то отвергнутый стаей, не то добровольно оставивший ее ради свободы на грани выживания. «Лучше буду побираться, чем олигархов в предвыборных штабах пиарить», – говорил он после того, как поучаствовал в предвыборной гонке партии русского миллионера, решившего податься во власть и нанявшего талантливых эмигрантов для креативной атаки на общественное мнение. В сущности, отец как раз и побирался – по крайней мере, он знал все столовые для бедных в Иерусалиме, и на улице Шлом Цион а-Малка, и благотворительный балаган у Котеля, где, бывая в шаббат, не упускал случая подкрепиться: пластиковая мисочка с кукурузой, маслинами, хумусом, стакан газировки.
Антикварный сор был ему необходим в качестве «поэтического нектара», он собирал его ради того же, что и снимки Иерусалима, будто хотел докопаться до чего-то значительного, грандиозного, вроде лампы Аладдина или фотографии еще не разрушенного тысячелетия назад Иерусалима. Отец считал, что Иерусалим – единственный город, позволяющий человеку привольно жить в собственном воображении. Он верил, что где-то здесь, в Иерусалимских холмах, обитает магия машины времени. Он водил меня на пустыри и показывал точную траекторию, по которой следовало пройти и выписать своим телом, как кончиком пера, буквы заклинания, чтобы в конце его попасть во временнýю нору. Это заклинание отец хранил в тайне, но мне шепнул, подмигнув: «Всё пройдет». Хей, каф, ламед, аин, вав, бет, реш – кажется, так.
Мало кто из бывших «лифтеров» примкнул к целительной обыденности. Среди них был Борька Фридлянд. Давний приятель отца, он был его неизменным, хотя и не всегда удобным напарником в рисковых путешествиях по «зонам». Прирожденный разведчик, адреналиновый король, Борька работал в передовом отряде министерства древностей, не расставался с пистолетом, обращался на