У нас нет городского пролетариата, это, конечно, верно; но зато мы не имеем и буржуазии. Между страждущим народом и давящим его деспотизмом государства у нас нет среднего класса; нашим рабочим предстоит борьба лишь с политической властью, — власть капитала находится у нас еще только в зародыше.
Вам, милостивый государь, должно быть известно, что борьба с первой гораздо легче, чем со второй.
Наш народ невежествен — и это факт. Но зато он в большинстве своем (особенно в северных, центральных, северо— и юго-восточных частях России) проникнут принципами общинного владения; он, если можно так выразиться, коммунист по инстинкту, по традиции. Идея коллективной собственности так крепко срослась со всем миросозерцанием русского народа, что теперь, когда правительство начинает понимать, что идея эта несовместима с принципами "благоустроенного" общества, и во имя этих принципов хочет ввести в народное сознание и народную жизнь идею частной собственности, то оно может достигнуть этого лишь при помощи штыков и нагайки.
Из этого ясно, что наш народ, несмотря на свое невежество, стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Западной Европы, хотя последние и образованнее его.
Наш народ привык к рабству и покорности — этого, правда, нельзя оспаривать. Но из этого вы не должны заключать, что он доволен своим положением. Нет, он протестует, и протестует беспрерывно… В какие бы формы ни выливались его протесты, будь это форма религиозных сект — "раскола", как их у нас называют, — или форма отказа от уплаты податей, или форма разбойничьих шаек и поджогов, или же, наконец, форма восстаний и открытого сопротивления власти, — все же он протестует, и порой весьма энергично. Вы не можете, конечно; ничего обо всем этом знать: Европу об этом никогда не оповещают, а в России даже запрещено вслух говорить об этом.
Протесты эти, правда, незначительны и разрозненны. Тем не менее, они в достаточной степени ясно показывают, что народу невыносимо его положение и что он пользуется всякой возможностью, чтоб дать выход накопившемуся в нем чувству горечи и ненависти к своим притеснителям. И потому русский народ можно назвать инстинктивным революционером, несмотря на его кажущееся отупение, несмотря на отсутствие у него ясного сознания своих дел.
Наша интеллигентская революционная партия мала количественно, — это тоже верно. Но зато она и не преследует других идеалов, кроме социалистических, а ее враги, пожалуй, еще бессильнее, чем она, и это их бессилие приходит на помощь нашей слабости. Наши высшие классы (дворянство и купечество) не образуют никакой силы — ни экономической (они слишком бедны для этого), ни политической (они слишком не развиты и чересчур привыкли доверять во всем мудрости полиции). Наше духовенство совсем не имеет значения — ни в народе, ни вне его. Наше государство только издали производит впечатление мощи. На самом же деле его сила только кажущаяся, воображаемая. Оно не имеет никаких корней в экономической жизни народа, оно не воплощает в себе интересов какого-либо сословия. Оно одинаково давит все общественные классы, и все они одинаково ненавидят его. Они терпят государство, они, по-видимому, выносят его варварский деспотизм с полным равнодушием. Но это терпение, это равнодушие не должно вводить вас в заблуждение. Они являются лишь продуктом обмана: общество создало себе иллюзию российской государственной мощи и находится под очарованием этой иллюзии.