Он…
Он…
О черт!
– И я добавил туда миндально-кокосовое молоко. Тебе не нужно добавлять обычное молоко, – продолжал он, по-прежнему держа эту проклятую чашку в паре сантиметров от моей груди, пока я стояла как столб.
Он приготовил для меня шоколад.
Иван приготовил для меня горячий шоколад, твою мать. Без пастилы, как он сказал, но ведь он не знал, что я в очень редких случаях балую себя горячим какао с пастилой.
Я не могла разобраться, откуда он узнал, почему, черт возьми, у него вообще оказалась эта смесь. Я просто не могла сообразить. Я ощущала себя так же, как в тот момент, когда он и Ли попросили меня стать его партнершей, я была как будто под наркотиками, не осознавая этого.
Иван Луков, самый большой заклятый друг в моей жизни после моих братьев и сестер, приготовил мне горячий какао.
И вдруг по какой-то странной причине, которую я никогда-никогда не смогу понять, даже спустя много лет, я прямо-таки почувствовала себя самой большой сволочью на планете. Это было последней каплей. Это было достойно Книги рекордов.
У меня почти мгновенно защипало в глазах, а горло вдруг пересохло еще больше, чем прежде.
Он пришел сюда потому, что ему позвонила тренер Ли.
Иван угостил меня конфетой.
Он притащил меня в свою комнату.
А потом сделал мне горячее какао.
Моя рука потянулась к его руке, не размыкая губ, я обхватила пальцами керамическую кружку и взяла ее у него, глядя то на кружку, то на лицо, которое было таким красивым, таким раздражающе совершенным, что рядом с ним сразу же становилось трудно оценить мою неклассическую внешность. Когда он убрал руку, я поднесла чашку ко рту и отпила глоток, несмотря на то что жжение в глазах было сильнее, чем прежде. Какао было не очень сладким, поскольку он добавил не настоящее молоко, но вкус все равно был замечательным.
И он по-прежнему стоял и смотрел на меня.
И мне… мне стало стыдно. Мне стало стыдно самой себя из-за этой мелкой любезности, которой он отплатил мне, чего не должен был делать. Мелкой любезности, которой я, вероятно, не оказала бы, поменяйся мы ролями, и от которой мне стало плохо, плохо, плохо. Горло сжалось еще сильнее, чем прежде, и, честное слово, мне казалось, что я глотаю гигантский грейпфрут.
– Что случилось? – снова спросил он, терпеливо выговаривая каждый звук, слетающий с его губ.
Я посмотрела в сторону, потом – снова на него, закусив губы и борясь с дерьмом размером с мяч для игры в софтбол[27], давивший на мои голосовые связки. Ты – сволочь, Джесмин, – раздавалось у меня в голове, и в глазах защипало еще сильнее.
Мне не хотелось рассказывать ему. Не хотелось. Мне не хотелось ничего говорить.