Но я заметила его.
– Что? – спросила я его, не менявшего выражения лица.
Он, кажется, не удивился тому, что его застукали, и в этом был весь Иван, он не говорил ерунды и не лгал.
– Кто же твой любимец? – медленно выговаривая слова, спросил он, внимательно глядя на меня светло-голубыми глазами.
Бросив взгляд на младенца на моих руках, я улыбнулась, опустив глаза на крохотное личико.
– Оба эти малыша.
Иван так резко сглотнул, что я заметила это, я также я заметила, как грубо звучал его голос, когда он бросил мне следующий вопрос:
– И все-таки, среди твоих родственников, Фрикаделька. Кто твой любимец среди твоих ближайших родственников?
Мне не надо было даже задумываться об этом. Ни на секунду. Никогда. Я была абсолютно уверена, что мне нет нужды смотреть на него, когда ответила:
– Все они.
Когда он в ответ повторил мои слова, в его голосе не было недоверия:
– Все они?
Поцеловав малышку в лоб, я сказала:
– Да. Все они. У меня нет любимца.
Он помолчал. Потом спросил:
– Почему?
Я почувствовала такую резкую боль в груди, что задохнулась.
Почти задохнулась.
Однако было больно. Совсем немного. Но достаточно. Было больно. Неважно, насколько редко это происходило, ощущение было все тем же.
Поэтому я, безусловно, не стала смотреть на мужчину, с которым провела почти целый день, с которым проводила каждый день, ответив:
– Потому что я люблю их всех одинаково.
Но ублюдок не отставал:
– Почему?
– Что значит почему? Просто люблю, – сказала я, по-прежнему избегая смотреть ему в глаза и пытаясь сделать вид, что я еще не нагляделась на крохотное личико малышки, лежащей у меня на руках.
Отличительной чертой спортсменов – вообще людей, которым необходимо побеждать все и всех – является то, что они не понимают, что значит отступить… спустить все на тормозах. Это понятие им чуждо. Поэтому не стоило ожидать, что стоящий рядом со мной мужчина, не умевший проигрывать хуже, чем самая жалкая неудачница – я, – отступится от того, что его явно мучило.
Вот почему я отнюдь не удивилась, когда он продолжил и задал мне вопрос, на который мне совершенно не хотелось отвечать.
– Но почему, Джесмин? – Он замолчал, давая мне возможность осознать его слова. – Почему ты любишь их всех одинаково?
Проблема в том, что, когда ты, ненавидя ложь, хочешь опуститься до нее, это так же больно, как подобрать какого-нибудь засранца, взять его на руки и решать, что с ним делать… зная, что в любом случае будешь переживать. Возможно, поэтому я – слюнтяйка, но я признала это и смирилась с этим. Поэтому я сказала ему правду. – Потому что у всех у них есть достоинства и недостатки. Я не держу на них зла, – объяснила я ему, сама того не ожидая – определенно не желая того, – но все-таки сделав это. Что плохого в правде, за исключением того, что она причиняет мне безумные страдания?