— Вот оно как получается, — задумчиво пробормотал Веретенников, — все зло от фотографий. С них все началось, ими и кончилось.
— У меня, если честно, к вам один вопрос есть. Вы, конечно, можете не отвечать, но раз уж у нас с вами такой разговор доверительный…
— Вы спрашивайте, там видно будет, — отозвался Веретенников.
— А где сами Косаревы? Ведь ни тел, ни машины.
— А я и не знаю, — пожал плечами Веретенников, — там же сразу за рекой, на том берегу, Шемякинские болота, в них не то что БМВ, в них КамАЗ утопить можно, и никто никогда не отыщет. Но точное место только Рыбин, наверное, знает. А что, он сам показать вам не хочет?
— Да я его еще и не спрашивал, — признался Лунин, — сразу к вам поспешил. Уж очень интересно из первых уст, так сказать, все услышать.
— Ну вот, вы, считай, все и услышали. Что еще осталось, сама поездка?
— Поездка, — кивнул Лунин, — и остановка у реки на отдых.
— А чего там рассказывать, — вновь отвернулся к огню Веретенников, — ехалось хорошо, дороги сейчас неплохие стали, не то что раньше. Местечко это для отдыха я давно присмотрел. Там ведь несколько съездов к реке, но этот самый неудобный, туда только на внедорожнике забраться можно, да и место так себе. Вид на реку кусты закрывают, а к воде нет спуска. Хорошее место, тихое. Остановились, развели костерок. А дальше…
Веретенников встал и, тяжело опираясь рукой на портал камина, застыл, молча глядя на играющие языки пламени. Илья сунул руку в левый карман пиджака, в котором лежали наручники. Это нехитрое приспособление Лунин, после возвращения из Засольска, возил всегда в бардачке машины на всякий случай, вдруг пригодятся. И вот сейчас как раз тот самый случай настал.
— Постоял я у этого костерка, в огонь посмотрел, — вновь заговорил Веретенников, — а потом понял, что зря теряю время. Эти две дуры вообще ничего не поняли, ой, смеются, зачем ты дождевик надеваешь, дождя ведь нет никакого. Недолго, правда, они посмеялись, ничего так все вышло, даже проще, чем я думал. Потом труднее было. Те два ножа первых, я там возле них и бросил, дождевик снял, перчатки, они же в крови были, в их крови. Сжег все в костре, целлофан он же мигом сгорает. Пошел к машине, достал еще один нож, коньяка выпил для храбрости… Первый раз, когда себя по руке полоснул, не так уж и больно показалось. Может, от коньяка, а может, эйфория была такая, что все получилось, что назад уже ничего вернуть нельзя. А вот когда я себя ножиком в живот ткнул, вот тогда-то я боль и почувствовал, аж нож выронил, не знаю даже, как духу хватило второй раз ударить.