— Не провоцируй, Бартек, не провоцируй.
— Ты удивительно традиционен, брат, может, не следует называть тебя так, неужели если кто-то думает иначе, чем ты, то это непременно провокация? А это просто ситуация. Мы зависим от ситуации, в зависимости от нее оказываемся то героями, то провокаторами.
— Ты циничен и нагл. До чего ты дошел…
— Циничен? Возможно. Только в данном положении, нашем положении, это ничего не означает и ничего не объясняет. Я циничен и нагл, когда-то был сентиментален, бывал даже как огонь, помнишь, что говорила мать…
— Мать не трогай…
— Ого, уже заговорило чувство превосходства. Это ничего. Можешь называть меня не только циником. Можешь, например, назвать выродком, предателем. Можешь мне не верить, что это не я подослал эмиссара в сапогах с твердыми голенищами, который так напугал Магду; бедняжка, сочувствую ей; можешь прибегать к разным словам и понятиям. Но я, видишь ли, никого не предал, никому не продавал никакой идеи; не так просто свершается предательство, как мнят судьи и прокуроры; если хорошенько вдумаешься, то не возразишь; умирать не так просто, продавать не так просто…
— Невинное дитя. Сейчас начнешь рассказывать о судьбе, которой обижен. Ты ничего не мог с ней поделать, ничего. Умертвили тебя, отняли право на жизнь, всего лишили, отняли девушку…
— Магду не трогай.
— Заговорило чувство превосходства? Дорогой мой, в данном случае твое превосходство мнимо, и если подумаешь хорошенько, не станешь отрицать. А философией, сочувствием никого не проведешь. В одном, дорогой мой, ошибаешься — вовсе не так уж трудно сделать то, что ты сказал, ну, выдать брата. Вовсе не трудно воздать врагу по справедливости, когда знаешь, что речь идет не об игре в карты, а о том, что ты так громко именуешь д е л о м, не так трудно, когда самому приходилось подставлять себя под пули, когда знаешь, на что способен враг и чего добивается, когда приходилось видеть сожженных заживо…
— Я их повидал больше. Но не в этом суть. Можешь сейчас же позвонить в госбезопасность, я не стану оказывать сопротивления, мне надоело сопротивляться. Ты понимаешь э т о?
— Как это ты себе представляешь?
— Не думай, что я пришел, чтобы сыграть на твоем сочувствии, на жалости. Пусть тебя не вводит в заблуждение моя борода. Не заедают меня вши, а борода потому, что тот, кто меня спас и так подвел легенду, был с бородой, такой же косматой. Говоришь о сожженных заживо и тому подобных вещах, говоришь это так, Кароль, точно ксендзу напоминаешь «Отче наш» или дьяволу — ад. Мой спаситель, по-твоему, был не в себе. Но это было не такое уж обычное помешательство. У него убили сперва одного сына, потом второго, потом третьего, больше сыновей не было. Жена его слегла и все повторяла Матусу, что если он приведет к ней кого-либо из сыновей, то она выздоровеет. Но это не был ни шантаж, ни провокация. Матус ходил по полям сражений и искал сыновей; не нашел, и поэтому жена его умерла. А он все искал их, пока не нашел меня. Матус оказался своего рода пророком, я хотел взять его с собой, но он сказал: «Никуда не пойду, а ты своих не найдешь, смерть найдешь». Его предсказание сбылось наполовину, своих я не нашел, а тех, кого нашел, были уже не свои, того прокурора, что выручал стрелковый взвод в Ступольне — удивляешься, откуда мне известно, ведь та история наделала много шума не только у вас, — знаю я этого прокурора, он очень быстро выдвинулся, он повстречался мне первым, такой лысоватый, в очках, типичный канцелярист, видишь, это он, он повстречался мне первым после моей смерти, он первый мне не поверил, усомнился, что живу, существую, — я на него не в претензии, это смелый парень, но сюда я также пришел не затем, чтобы разжалобить кого-либо, добиваться права на самого себя, на свою жизнь, которую ни у кого не похищал, я пришел потому, что выдохся.