Двое суток в коридоре, у двери нашей палаты, — тогда я еще не вставал, теперь встаю, хотя неловко и неуклюже, что мне самому смешно, — двое суток умирала женщина, тоже от рака; как она призывала смерть, как выла и молилась, этого нельзя передать словами, я слушал и твердил про себя: «Ну умри же, умри наконец» — и не сомневаюсь, что о том же мечтали все кругом; когда она наконец замолчала и стало тихо, я подумал, что, быть может, она еще жива, поправится, выздоровеет, но она умерла. И еще я подумал, что, доведись мне так мучиться, я бы принял яд или перерезал себе вены.
Леон смотрит на меня с этакой благожелательной завистью, говорит, что тридцать восемь лет — наилучшее время, наилучший возраст, я в эти годы, говорит, был о-го-го! Не знаю, что он совершил в те годы, наверное, ничего выдающегося, знаю только, что он не очень представляет себе, какое время, какой возраст для кого хороши. Мне вот тридцать восемь лет, а у меня все уже позади, теперь я только существую — то хуже, то лучше, существую как глава семьи, которую надо содержать, как отец детей, которых надо воспитать, вывести в люди, как говорит мать Здиси и как говорила моя покойная мать. Я делаю скульптуру на конкурс, и, пока я в мастерской, мною движут высокие побуждения, мне хочется в избранной теме выразить себя, это называется собственным мироощущением и подходом к теме, эта глина должна волновать, — какая буффонада! — задевать за живое, словом, должна быть произведением искусства, а это зависит от того, будет ли нужная часть пространства заполненной, а остальная — пустой, словом — зависит от случая, и ты весь отдаешься борьбе с этим случаем, это и есть творчество, за которым забываешь обо всем на свете. Но когда я наконец еду домой, то мне уже ясно, что я проигрываю, ибо такую игру по-настоящему выиграть нельзя, и тогда я думаю о другом: об утках на озере, о лодке, которая дала течь, о Магде, которая с осени пойдет в школу, о войне в Алжире, а когда я уже дома и Здися ворчит, что ей снова приходится разогревать обед и ни на минуту нельзя оторваться от плиты, то я уже знаю, что делаю эту скульптуру ради денег, которые необходимы для того, чтобы Здися спокойно хлопотала у плиты; чтобы Эва и Магда не выглядели как дети безработных (любимое выражение мамы, то есть тещи), следовательно, только ради денег, которые должны быть обязательно, но в данном конкретном случае неизвестно, будут ли. Проект я закончу в срок, насчет этого я всегда спокоен, даже если запью дня на три, буду потом работать ночами и сделаю, но неизвестно, совпадет ли моя трактовка темы, а вернее, мое мироощущение с мироощущением жюри, хотя бы в общих чертах, будет ли судьба за или против меня; и все же не только ради этих денег, которые мне необходимо получить, но неизвестно, получу ли, я делаю этот проект, еще и ради сообщения в газете о том, что такую-то премию получил Борис Рутский. И фамилия будет набрана жирным шрифтом. Это будет на предпоследней полосе, а на первой напечатают длиннущую телеграмму, выдержанную в торжественно-патриотических тонах и сообщающую, что доктор Грынец стал победителем конкурса в Багдаде и будет строить висячие сады, но не для царицы Семирамиды, а для служителей Меркурия. Меркурий в Багдаде! Висячие торговые павильоны! Вот это фантазия!