Иньяцио не может сдержать улыбки. Он помнит уроки верховой езды, совместные с сестрами уроки хороших манер, но главное, занятия танцами с учителем музыки. Как-то раз он закружил в вальсе мать, и та смеялась от счастья. Она никогда не брала уроки танцев.
Отец вырывает его из воспоминаний, сжимает ему плечо.
— У меня не было всего того, что есть у тебя. Да, я учился. Дядя Иньяцио силком усаживал меня за книги, бабушка тебе многое может порассказать. Но ездить верхом и танцевать — нет, никогда, потому что для работы в лавке эти умения не требовались.
Он смотрит на свои ладони в чернилах, уперевшись локтями в колени. Ему почти пятьдесят пять, но у Винченцо все еще сильные, хоть и натруженные, руки. И все же этого недостаточно, повторяет он про себя. Работать без продыху, не щадить ни себя, ни других — оказалось недостаточно для того, чтобы тебя приняли те, кто обладает настоящей властью — политической, имеющей вес.
— Ты можешь подняться туда, куда не смог подняться я.
Он произносит это так тихо, что Иньяцио боится, что не расслышал. Он наклоняется вперед и чуть не ударяется своим лбом от отцовский лоб.
— Умения ездить верхом и танцевать тебе пригодятся. А еще надо много путешествовать по миру, потому что Сицилии тебе должно быть мало. Именно этим занимаются аристократы, те, у кого герб на воротах… Ты должен встать на одну ступень с ними, понимаешь? Они откроют перед тобой двери, потому что ты можешь купить им любой наряд или палаццо. Деньги у тебя есть, и не такие, что были у меня. Мне пришлось начинать с тем, что оставил дядя. Благодаря тебе в Палермо будут говорить, что семья Флорио — достойнейшая из достойных.
Иньяцио сбит с толку.
— Но Анджелина и Джузеппина тоже…
— Оставь их. — Винченцо взрывается. — Они — женщины.
Вскакивает, сыну приходится сделать то же самое.
— Знаешь, как меня называли? Босяком. Меня!
Он смеется, и по его злому, нервному смеху Иньяцио понимает, что десяток, может даже, сотня ножевых ран до сих пор кровоточат в нем, вот почему отец ведет себя, как раненый зверь. От этой мысли у него сжимается сердце.
— Все, все те, кто меня презирал, пришли ко мне с протянутой рукой так или иначе. — Винченцо берет сына за подбородок, смотрит в глаза. — Ты должен получить то, что мне не дали. Тебе должны это дать, а если не дадут, возьми сам. Потому что власть не только в набитом кошельке, нет, она еще и в том, чтобы показать другим, кто смотрит на тебя свысока, свою силу. Люди будут бояться тебя. Понимаешь?
Иньяцио озадачен. Ему только пятнадцать, и эти слова его сбивают с толку, смущают. Отец никогда с ним так не разговаривал, никогда не делился своими переживаниями, о которых часто свидетельствовал его нахмуренный лоб.