Присев у воды, он прислушался. Все звуки стихли, и стало как-то покойно, легко, все тело как будто парило. Вот только сердце не унималось, оно билось все сильнее и сильнее, не желая сбавлять темп. Напротив, он только ускорялся. Кровь приливала с такой силой, что возникало ощущение: еще немного — и она польется через край. На смену мимолетной легкости и прояснению пришла свинцовая тяжесть. В глазах усилилась рябь, сердечный ритм стал частью видимой картины мира. Мальчик лег и закрыл глаза. Но в темноте становилось страшнее. Грудь сдавливало еще сильнее, сердце просто рвалось наружу. Ребенок открыл глаза, попытался встать. Неуклюжее тело не слушалось, его повело к воде. Мальчик обернулся и бросил взгляд в ту сторону, откуда он прибежал. Ему почудилось, что в ветвях за деревьями кто-то есть, что кто-то наблюдает, как будто чья-то черная бархатная тень… Он вгляделся пристальней — там ничего не было, но теперь тень померещилась в другом месте, а затем еще в одном, и в новом! Мальчик попятился, оступился и упал в воду. Сердце, достигнув запредельных высот ритма, испугалось и замолчало. Дальше наступила тишина. Абсолютная. Лютая. Тишина. Только речка журчала и несла в своих водах кроваво-красный отпечаток детских слез…
Этот сон не давал покоя уже третий месяц. Всю зиму он снился с какой-то извращенной периодичностью в различных несильно отличающихся друг от друга вариациях. Эх, знать бы…
* * *
Виктор Демьянович Миронов[2] сидел на старой табуретке возле повидавшего виды раскрытого лакированного секретера и рассматривал фотографии, на которых то и дело мелькали куски обгоревшей мебели, разбитые окна, черные угольные разводы на стенах паба, разбитая посуда и кровь. Много запекшейся крови. Он остановился на одной фотографии, на которой был изображен клочок чего-то черного, обрывок обгоревшей ткани, спаянный с куском плавленой пластмассы. На обороте стояла надпись: «Часть рюкзака (вероятно)». Следователю нужно было подпитаться воспоминаниями, снова окунуться в тот день, после которого прошло уже полгода, — как бы больно это ни было. Хотя теперь все это, скорее, доносилось эхом, звенящим писком в ушах от громкого и разрушительного хлопка. В секретере царил сильный беспорядок, что было необычно для МВД. Стопки с фотографиями людей, мест, кипы исписанной бумаги, документы, папки, тексты. Больше ничего необычного в этой комнате не было, кроме секретера, в котором хранилась полугодовая кропотливая работа следователя и который каждый раз запирался на ключ.
Виктор Демьянович прекрасно знал, что за ним следят. Несколько раз ему даже удавалось застать слежку врасплох, но теперь «они» стали осторожнее, а потому догадаться, в какой именно момент за ним подсматривают, Миронов не мог. Теперь он полагал, что «они» поуспокоились. МВД не раз за последние месяцы заставал у себя дома беспорядок и прекрасно понимал, что если ему перестали угрожать, значит, он не приблизился к разгадке ни на йоту. К тому же все, что хранилось в секретере, не представляло никакой фактической ценности — может, только фотографии. Все догадки, мысли, важные факты Миронов, как и прежде, записывал в отдельную тетрадь, которая всегда была при нем. Он брал ее на работу, клал перед сном под подушку и, даже когда ходил в душ, не забывал прихватить с собой, оставляя ее на корзине с бельем.