Учитель смерил всех победным взглядом и направился к выходу, посчитав, что на сегодня уже достаточно выказал свою исключительность. Но обычно до конца его импровизированные лекции не дослушивали. Редко когда оставался какой-нибудь особо любопытный посетитель. Или человек, которому нечем было заняться. А может, тот, кого подобные речи излечивали от бесконечного страха перед сомнамбулизмом, кто день и ночь только и думал, как бы не подцепить проклятый вирус. Замечая, как редеет его аудитория, учитель терял вдохновение, стремительно закругляясь.
— В конце концов, лунатизм, даже в той форме, в какой мы его наблюдаем, не разновидность сумасшествия.
Сняв очки, он засовывал их в карман.
— А что же? Налицо же отклонение от нормы.
— В таком случае и норма только разновидность безумия.
— Каламбурите?
— И не думаю. Разум при лунатизме остается незатронутым, только сон и действительность отождествляются. А для миллионов буддистов это вообще аксиома: жизнь — сон. А смерть? Вспомните Шекспира: «Какие сны увидим в том последнем сне?» Нет, древние были глубже, мудрее. И они не трусили перед сомнамбулизмом, считая его священным даром, посланным богами. Пророки, ведуны, прорицатели, медиумы, спириты — возможно, все они были лунатиками, откуда нам знать? Так что выше голову, мой друг, выше голову!
Иногда учитель ловил благодарный взгляд, догадываясь, что имеет дело с невропатом, свихнувшимся на боязни заражения.
— Ну вам бы психотерапевтом работать. Или психологию преподавать.
— По совместительству, мой друг, могу быть вашим личным психоаналитиком, — вставая, отшучивался он. И уже в дверях добавлял с нарочитой многозначи- тельностью: — А смерти бояться не надо, человек ко всему привыкает, привыкнете и к тому, что вас больше нет.
Распорядок в лагере был свободный. Другими словами, его просто не было. Днем при ярко светившем солнце или белыми ночами, когда оно матовым шаром скользило по горизонту, сомнамбулы, те, кто не спал в своих хижинах, как призраки, бродили по берегу, загроможденному огромными реликтовыми камнями. Если им вдруг приспичивало, там же справляли нужду, не стесняясь, расстегивали штаны, которые потом забывали застегнуть, брели дальше с приспущенными до колен брючинами, а если они спадали ниже, на ботинки, то, запутавшись, падали. Некоторые подтирались теплой от солнца, набранной в горсть, галькой, как это принято в некоторых азиатских странах, но большинство — штанами. Из хижин по нужде не выходили, используя для этого углы и стены, редко — туалет, так что вскоре все в лагере пропиталось вонью. И сами сомнамбулы тоже. Их одежда, которую не снимали, их ботинки без шнурков, отобранных во избежание самоубийства — трогательная забота, ничего не скажешь, — их косматые волосы, грязные ногти и, казалось, сами души, если таковые в них еще теплились, — все источало ужасающий смрад. Однако лунатики если и различали запахи, то быстро к ним привыкли. Обоняние, самое гибкое из чувств, подстраивается даже к скотному двору. Двигались сомнамбулы медленно, точно рыбы, раздвигая водоросли в своей реальности, одновременно осваивая, иногда на ощупь, становясь на четвереньки, береговую линию, бывшую для них терра инкогнита или, как знать, землей обетованной, пространством, в котором они ориентировались каким-то шестым чувством. С удивительной точностью они подходили к самому краю, куда докатывались ледяные волны, некоторые собирали ребристые ракушки, как в детстве, распихивая по карманам, кто-то ловил рыбу, как Неклясов, ставший теперь Первым, а в прошлой жизни посвящавший этому все выходные. Далеко забросив удочку, он долго смотрел на поплавок, пока не засыпал, прислонившись к гранитному валуну. Бывало, очнувшись, он, как ребенок, оглашал окрестности радостным криком: «Поймал! Поймал!» И было непонятно — вытащил ли он рыбу наяву или во сне. Да это никого и не интересовало. Только священник склонялся над ним колодезным журавлем и, обняв, долго гладил его вихрастые, начавшие редеть волосы, щекоча лоб своей клочковатой бородкой.