По поводу одного и того же игрока иногда высказывались диаметрально противоположные мнения. Спорили до упаду, невзирая ни на какие родственные отношения.
Я находился в состоянии полной неопределенности. Как я играл?
«Ничего...» «Неплохо...» «Подходяще...»
Эти слова настораживали меня. За ними чувствовалась неискренность.
Ясность внес Генрих. Суетливый болельщик, сомнительный делец Генрих увивался возле нашей команды. Он знал все, что говорилось в кулуарах о том или ином игроке. Невысокий, плотный, с брюшком, розовощекий, с черными блестящими глазками, он с завидной энергией летал по Москве, рассказывая последние футбольные новости.
По чувству землячества он болел за приехавшего к нам из Одессы левого края Валентина Прокофьева.
Прокофьев был в то время самый быстрый футболист Советского Союза. Его бег с мячом — дриблинг, как говорят футболисты, — поражал быстротой. Болельщики восторженно реагировали на его стремительные прорывы по левому краю. У него был недостаток: правая нога «отставала» — он плохо бил.
Романтик по натуре, страстный почитатель Есенина, Валентин был очень неуравновешенной натурой. Он любил дешевые эффекты.
В Одессе на стадионе команда волнуется: Прокофьев опаздывает на ответственнейшую игру. Вдруг бегут два запыхавшихся подростка и, рыдая, вопят:
— Горе! Прокофьев на Ланжероне утонул! Прокофьев утонул! Горе!
— Когда? Где? Как? — На стадионе смятение.
И в это время, запрокинув назад голову, неторопливо шагая с чемоданом в руках, появляется улыбающийся Прокофьев.
Подростки честно заработали по трешнику.
Через два дня после первого матча я шел по Тверской улице.
— Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?
Меня окликнул Генрих. С ним был Прокофьев. Мы остановились.
— Тебя скушают! — сразу заговорщицким тоном заявил мне Генрих.
— Как скушают?
— Очень просто. Как кушают бычки.
Прокофьев резко оборвал Генриха. Но тот в подтверждение своих слов стал рассказывать, что на мое место в команде уже обсуждается кандидатура Бориса Сигачева, игрока второй команды. Рост его — сто девяносто сантиметров.
У меня заныло сердце. Но виду я не показал. Наоборот, стараясь казаться равнодушным, сказал:
— Ну что же, пусть ставят Сигачева. Буду рад.
— Зайдем? По кружечке? — Предложил Генрих, показывая на пивную «Левенбрей».
Прокофьев сделал гримасу, означающую, что он не возражает. Я решительно поддержал:
— Пошли! ..
В пивной было душно и смрадно, как у меня на душе. Мы уселись за мраморным мокрым столиком. На эстраде певец под баян усердно голосил:
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой...