Как-то мне от этих слов оптимизма не прибавилось. Всю жизнь старался держаться от криминалитета подальше, кто бы мог подумать, что, вернувшись в своё далёкое прошлое, столкнусь с ворами, которые, как заверил Лёня, могут и прирезать.
Лестничная площадка первого этажа погружена вот тьму, Резаному приходится зажигать спичку, чтобы не споткнуться на трёхступенчатой лестнице перед коридорной дверью. За нею обнаруживаем тянущийся в обе стороны коридор, но только его левая часть освещена слабенькой лампочкой. Туда и двигаемся, шагая по предательски скрипящим половицам. Доходим да крайней у коридорного окна (стекло, что удивительно, на месте) двери, обитой ободранным дерматином, и Лёня трижды с паузой согнутым пальцем стучит по деревянному косяку.
Нам открывают только с полминуты спустя. На пороге стоит щуплый мужичок неопределённого возраста в телогрейке без рукавов. Большая залысина с зализанными назад редкими волосиками, нос бугрится красными прожилками, слезящиеся глаза подозрительно ощупывают меня с головы до ног. В зубах зажата почти докуренная сигаретка без фильтра.
— Кто это с тобой, Резаный? — наконец негромко спрашивает он. — Тот самый фраер малолетний?
— Он самый.
— Заходьте.
Он отходит в сторону, уступая гостям дорогу, а Лёня меня пропускает вперёд, сам заходит следом и тут же приветствует собрание:
— Мир в хату!
— Добрый вечер! — выдавливаю и я.
А сам укоряю себя за то, что не догадался заранее спросить, как мне здороваться с уголовниками. Читал, конечно, как новенькие входят в камеру, и там общее «здравствуйте» может привести к проблемам, но тут вроде не камера, все друг друга знают, «зашкваренных» оказаться не должно. Но я всё же ограничился, как мне показалось, нейтральным приветствием, почему-то не захотелось, не будучи вором, повторять за Лёней: «Мир в хату!».
— Кому добрый, а кому верблюд двугорбый.
Это изволил пошутить сидевший за большим, овальным столом товарищ лет сорока на вид, хотя, судя по количеству морщин на лице и мешков под глазами, может быть, и больше. Одет в клетчатую рубашку, сверху — стёганая безрукавка. Худощавый, среднего роста, залысина присутствует, но чуть поменьше, чем у того, что открыл нам дверь. Руки, что меня удивило, чистые, без татуировок. Тонкие, практически невидимые губы по-змеиному сжаты, да и физиономия напоминаем морду змеи. Глаза… Это были глаза хищника, как бы ни старался он напустить на себя скучающий вид, словно бы с ленцой разглядывая меня из-под полуприкрытых век.
Тут же, за столом, сидели ещё двое, и тоже как бы ненавязчиво меня разглядывали. Один, с болезненным румянцем на впалых щеках, был такой худой, что казалось удивительным, как в этом теле ещё душа держится. Да ещё и в кашле вдруг зашёлся. Блин, только туберкулёзника тут не хватало. Примечательной особенностью второго были оттопыренные уши. Вся троица держала в руках карты, ещё несколько карт лежали замасленной «рубашкой» вверх, видно, принадлежали четвёртому, впустившему нас в комнату. Нашлось на столе место и початой бутылке водки, а также хлебу, салу, маринованным помидорам и огурчикам.