Очень тяжело сложилась последняя фраза, и, чтобы выбраться из словесного бурелома, я прибегну к помощи стихов, написанных спустя многие годы, но именно о том годе:
Забытой песней детство
Поднимется,
Когда
Попробую вглядеться
В примолкшие года.
И, разрезая зримо
Незримую черту,
Я вижу берег Крыма
В разреженном чаду.
Срываясь вдаль с откоса,
Колебля горизонт,
Звенит «Бандера Росса»,
Гремит «Рот фронт».
Не стелются, не льются,
В них медный слышен гул,
Солдаты революции
Вершат над миром суд.
Живут, как в зримом чуде,
И юны, и седы,
Невиданные люди
Неслыханной судьбы.
В каких потом восстаниях
Они встречали дни,
В каких они Испаниях
Сожгли свои огни?
Пусть встреченные смертью
Погасли их глаза,
Как прежде в лад столетью
Звучат их голоса.
Уж то необоримо,
Что в счастье и в беду
Я вижу берег Крыма
В разреженном чаду,
Где море дышит мерно
И, накаляя зной,
Песни Коминтерна
Пылают надо мной.
Стихи называются «Песни Коминтерна», а посвящены они Анталу Гидашу. Его имя не пришло извне, став знаком любви поздних лет, нет, оно прочно соединено с тем далеким годом, и если тот год олицетворил в крымском лете идею, то персонифицировалась она для меня прежде всего в Гидаше. Расскажу, как это получилось.
Мы с мамой проводили лето в Доме отдыха Коминтериа. Может быть, он назывался как-то иначе, но в обиходе его именовали только так. Путевку в него достал отец через Цекубу — комиссию по улучшению быта ученых. Наверное, путевка дана была в порядке обмена, как это бывает и сейчас. Так или иначе, мы оказались в том уголке Алушты, который сперва назывался профессорским, а потом рабочим. Дача Лебеденко (с дореволюционных времен прошло совсем немного лет, и старые наименования еще бытовали), как и весь «уголок», находилась на возвышенном месте. И «откос» вставлен в стихи не ради рифмы. На этой даче, в ее флигелях и пристройках, разместились теперь те, кто озаботились, в свое время, лишением г-на Лебеденко его неправедной собственности. От прежнего хозяина осталась библиотека. Романами я не интересовался, но переплетенные комплекты «Всемирного обозрения», «Нивы» и в красных обложках огромные тома «России» Семенова-Тян-Шанского перелистывались мной с неослабеваемым вниманием. Сотни иллюстраций с пространными подписями заводили меня в мир, отринутый моими новыми знакомцами. Походя, шутя и смеясь, они передавали мне свои взгляды на давние события. Однажды я разглядывал мартовские номера старого журнала 1881 года. Надо мной нагнулся один из них и, глядя на портреты Александра II и привлеченных к суду народовольцев, весело сказал: «Дворника убили, а дом оставили». Запомнились мне эти слова!