Засыпает.
Открывается дверь, входит женщина. Видит, что мужчина спит.
Она снимает туфли, ищет тапочки. Тапочек нет. Снимает офисный костюм, босиком полуголая проходит к шкафу – там пусто. Оглядывается, видит, что на подзеркальнике нет ее косметики. Пытается растолкать мужчину. Он спит тяжелым пьяным сном. Она нюхает его дыхание – так и есть, напился.
Снова одевается в офисный костюм, у дверей надевает туфли и выходит, захлопнув дверь.
От этого звука мужчина шевелится на диване, сонно вертит головой, поворачивается на другой бок.
Кошка из окна впрыгивает в комнату. Со стола прыгает на диван, ложится рядом с мужчиной.
Он во сне гладит ее и улыбается.
Стилистика
все прочее – литература
Писатель Ермолаев не подписал обращение в защиту кого-то там незнамо кого – то ли вчера задержанных, то ли давно сидящих. Вообще-то он был человек добрый и сочувственный, всегда за демократию и закон против авторитаризма и произвола, и всегда подписывал разные открытые письма. Однако на сей раз отказался. Друзья удивлялись.
Но тут была смешная история: его книга позавчера вошла в шорт-лист премии «Новый Текст», а в попечительском совете были сплошь люди «оттуда», ну, вы понимаете. И еще глупая подробность: он был стипендиатом фонда Бунина, а это был целиком французский фонд. Ну, в смысле эмигрантский. Знакомый редактор в издательстве пошутил: «А на обложке напишем: “Антон Ермолаев – иностранный агент!”» Ермолаева передернуло, но он тут же забыл. А вот сейчас, когда ему позвонили и попросили подписать это чертово открытое письмо, вспомнил, и его передернуло еще сильнее.
Трусость? Страх, что не дадут премию? Не надо! Каждый человек имеет право на собственную позицию.
Ермолаев со странным чувством вспоминал знаменитую статью Достоевского, где тот уничтожал Фета за его «Шепот, робкое дыханье» на фоне общественных потрясений. Достоевский, впрочем, оговаривался: через тридцать или пятьдесят лет это безыдейное и несвоевременное стихотворение возведут на пьедестал шедевра. Это слегка утешало. Жаль только, что не увидишь глазами. Хотя если через тридцать, то ничего. А где тридцать, там и двадцать восемь, двадцать пять… пятнадцать…
* * *
Ермолаев понял, что нужна не тема, а стиль. Нужно возродить слог русской прозы. Сочинять так, чтобы форма сама становилась содержанием. И совсем не хотелось ни с кем обсуждать текущий, так сказать, момент. Впрочем, друзья теперь тоже не особо стремились с ним общаться. Получалась патовая ситуация: те, кого он любил и уважал, избегали его. А тех, что сейчас потянулись к нему, он привык презирать за дурной вкус и пресмыкательство перед властями.