– Я правду сказал, – вздохнул НН. – Мне душно. Пошли гулять.
Было половина пятого утра, совсем светло, и никого народу; шли по набережной, сбоку текла серая холодная река.
– А где живет твоя подружка?
– Да в этом доме.
– А то заглянем? – засмеялся НН. – Все равно пропала жизнь.
– У нее тоже семья-дети! Имей совесть.
– Наплевать! – заорал он. – Лили! Любимая! Красивая! Желанная! Иди к нам!
Открылась балконная дверь на втором этаже; вышла Лили; посмотрела сверху, помахала рукой и сказала не очень громко, но слышно:
– Постойте, я сейчас, я буквально сейчас, только не уходите, не уходите, умоляю, я сейчас, минуточку, сейчас…
НН и Роза обнялись от утреннего холода; на балкон вышла Лили с охотничьей двустволкой и влепила в них картечью из обоих стволов.
«Страсть и страх правят миром, – подумал НН, валяясь на газоне с пробитой в пяти местах грудью и шеей, – страсть и страх, – обливаясь кровью, обнимая мертвую Розу, которой картечина попала в глаз, – страсть, когда ничего не хочется, только вот таких девочек, и страх, что о твоей страсти узнают, будут смеяться над ней… Поэтому спасибо, Лили, и дай тебе бог как-то вывернуться».
Смерть Пастернак
от нашей великой истории сбоку
Вера Мефодьевна Пастернак лежала на высокой железной кровати. Изножье тоже было железное и высокое, с никелированными шишечками, а изголовье – еще выше. Ватный матрас был застелен простынкой, но сквозь нее все равно просвечивали полосы. Сетка была хорошая, панцирная. От этого матрас чуть подрагивал, когда соседка Дашенька проходила мимо, топоча по крашеным половицам тяжелыми белыми ногами в розовых носочках. Рядом стояла тумбочка с лекарствами и книжкой, завернутой в газету. Под кроватью виднелся зеленый ночной горшок.
Вера Мефодьевна лежала спиной и затылком на трех подушках мал мала меньше, а под левой щекой у нее была вышитая болгарским крестом думочка: котенок играет с анютиными глазками. Накрыта она была синим стеганым одеялом в пододеяльнике с прошвами.
* * *
Она была дочерью Пастернака Мефодия Яковлевича, управляющего медеплавильным заводом Клейна в городе Шумилове, красивом и нестаром. Всего полторы сотни лет ему было, когда Верочка впервые начала помнить себя, а родилась она в девяностом году. В одна тысяча восемьсот девяностом. А начала себя помнить она в четыре годика, когда в Париже анархист убил президента Карно. Папа очень разволновался, кричал что-то маме. Верочка испугалась, и мама пошла с нею погулять, развлечь ребенка. Было лето, самый конец июня.
Город стоял на высоком берегу Иртыша, прямо над Столбовыми перекатами. Вода шумела. Шумел ветер в скалах. Шумели под ветром низкие яблони в садах. Говорили, что оттого город так назвали – от вечного рокота воды и свиста ветра. Но на самом деле по другой причине: его основал казачий старшина Арсений Шумило как форпост перед землями немирных киргиз-кайсаков. Верочка помнила, что в городе в старом доме с садом жила большая, но ослабевшая семья Шумиловых. Они были бедные и неслужащие, но имели потомственное дворянство и особые льготы: получали пенсион, не платили налогов, и их дети бесплатно учились в гимназии. Верочка помнила Глафиру и Марфу Шумиловых, сестер-близнецов, широкоскулых и курносых.