– У меня тоже здесь родные, – сказал я, кивком указав в сторону кладбища, – бабушка с дедом.
– Поня-атно… – она придирчиво оглядывала меня, будто желая удостовериться, что я взаправду тот самый Белкин, с которым она разговаривала как-то вечером по телефону, а не пронырливый приблудный самозванец. – Но всё равно, конечно, очень странно.
– Да, – подтвердил я. – И даже ещё более странно, чем вам сейчас кажется. Дело в том, что дорожку к своим я обычно припоминаю по нескольким ориентирам – могилам, памятникам… и один из таких моих ориентиров – как раз капитан-инженер Гусев, ваш… отец, правильно?
– Да, это мой папа.
– Так вот, оказывается, я как-то вас видел за то время, что бываю здесь, пусть и не слишком часто бываю. Запомнил, потому что на вас косынка была тогда, такая же, какую мама моя носила. И сегодня тоже видел, когда шёл туда, как вы сидели на скамеечке. Но раньше-то я, разумеется, понятия не имел никакого, кто вы, что вы; ну а сегодня вот, похоже, просто в голове не сошлось. Ваши фамилия и отчество – и здешние, отца вашего, не соотнеслись совершенно, как если бы в разных комнатах фрагменты лежали: разговор наш с вами телефонный, вся история об Андрееве – в одной, а кладбищенские мои напоминания и воспоминания – в другой.
– В разных комнатах на разных этажах, – она впервые слегка улыбнулась.
Улыбка почему-то делала её старше. Я подумал, что ей, пожалуй, уже за пятьдесят, то есть лет десять, получается, разницы у нас. С Алёшей, значит, было двадцать или около того.
– Так это вы мне только что звонили? – спросила она.
– Я. По звонку вот вас и опознал нечаянно.
– Что же, видите, дозвонились, я здесь лично. Слушаю вас.
Я всё смотрел на неё и думал, что же именно в ней такое? Сдержанность, дистанция – что они? Позиция педагога, в которую она, начинавшая, кстати, скорее всего, ещё в советской школе, за три десятка гимназических лет вросла всей собою? Или обыкновенное, человеческое, женское одиночество – в котором чем дальше, тем больше незнакомые люди воспринимаются как чужие, практически без возможностей для сближения? Даркман-то ведь, похоже, оказался прав, теперь и я уверился почти безоговорочно, что она не была замужем – сейчас точно, а может, и вообще никогда. Или же, в конце концов, просто свойство характера? Дочь морского офицера, гарнизонное закрытое детство, в семье дисциплина с младых ногтей; потом девочка Элли выросла и стала волшеб… то есть учительницей, а требовательность к себе и к окружающим стала получать ежедневную бюрократическую подпитку – четверть за четвертью, год за годом: дневники, журнал, отчёты, педсоветы, мероприятия… Какой она учитель, кстати, интересно?