Деление на ночь (Аросев, Кремчуков) - страница 70

Белкин бездумно написал в интернет-поисковике: «Апухтин стихи». Первый результат – небольшое собрание на одной странице. Ткнул в первое попавшееся.

Облако застыло в небе ровно над корабликом. Неподвижное, оно словно бы осматривало сверху, вбирало и запоминало в себя весь раскинувшийся в неприбранной своей утренней красоте солнечный город, аккуратно проложенные полоски проспектов, разноцветные многоугольники кварталов, зелёные пятна садов, крепко расставленные фигурки памятников, внимательное облачко. В ту минуту мне подумалось, что облака есть тонкая метафора человеческой памяти.

В раннем детстве отец часто оставлял меня на день у бабушки Маши. Она тогда уже тяжело болела, и у меня почти никаких не сохранилось воспоминаний о ней, кроме очень тихого голоса, тяжёлых гардин на окнах, цветастого её лоскутного одеяла и заваленного таблетками прикроватного столика. Ухаживать за баб Машей приходила девушка-студентка, Ника или Нина (пусть будет просто Эн), и получается так, что ей зачастую доводилось приглядывать за нами обоими, старой и малым. Бабушка днём много спала после уколов, и сиделка забирала меня на кухню, где я устраивался на другом углу кухонного стола и рисовал в раскрасках. Иногда, пока готовилась еда, Эн брала старенькую гитару – наверное, дедову или мамину, я не помню, чтобы Эн приносила её с собой – и начинала что-нибудь негромко наигрывать, рассказывая мне истории. Не знаю, на кого она училась, и не думаю, что у неё имелись тогда какие-то педагогические интересы в отношении меня. Скорее, ей просто очень нравилось о чём-нибудь рассказывать, а тут какой-никакой, несмышлёный, а всё-таки слушатель. Конечно, разумным было бы читать малышу, например, сказки. Но совсем не о сказках мы с Эн вели речь за бабушкиным кухонным столом.

В последовавшей жизни я узнавал некоторые из её историй в книгах, что раньше или позже открывал мне школьный курс литературы или предлагали полки книжных магазинов, в советских кино- и телефильмах, на какие-то, не разыскивая специально, я наталкивался по прошествии лет и смене эпох в Интернете, хотя вообще-то самое главное и самое многое из того, что рассказывала Эн, я благополучно забыл… Или мне кажется, что забыл. Потому что вот сейчас, по наитию, вылетела вдруг наверх, как вытолкнутая тёмной глубиной времени пробка, давнишняя история её об облаках – о том, что они сохраняют в себе всю информацию (так она и говорила ребёнку – «информацию») жизни, которой были свидетелями. О Куликовом поле в тот раз говорила мне она, о столкнувшихся там вольной степной ярости и земляной стойкости православной, о том, как железо пробивало железо и вспарывало молодую тугую плоть, о божествах рукопашного сражения – крике, хрипе, визге и гвалте, о том, что с утра лежал над полем сильный туман и до полудня полки стояли недвижно, перекликаясь в ожидании битвы, а когда туман рассеялся, и вышло низкое сентябрьское солнце, и началась сеча, шли по небу над полем смертным облака и сохраняли в себе всё, что совершалось под ними. Те облака видела она, рассказывала мне Эн, когда позапрошлым летом сплавлялась по Вуоксе с однокурсниками. Вечером она ушла от костра и долго сидела в одиночестве на песке, смотрела на алеющие кучевые громады на западном склоне развёрнутого во всю ширину неба, у которого как будто медленно приглушали яркость с одного края, смотрела долго, и так тихо было тем вечером, безветренно и покойно, а в какую-то минуту вдруг она – увидела. Как из проектора – лошадиные головы и плотный пар из ноздрей, шеренги воинов, стоящих плечом к плечу, переминающихся на месте, тревожно разглядывающих белёсый воздух впереди, тяжёлые, набухшие туманной влагой стяги, поскрипывающая кожа доспешных ремней, редкие команды… Потом во мгновение взрезали воздух трубы – затем, чтобы и люди, и животные, и время – сдвинулось всё в искромсанном этом воздухе облачного видения.