Я почувствовал, что надо отступить на шаг и осмотреться вокруг. Когда-то давно, едва ли не в юности, вычитанный, этот приёмчик часто помогал мне раньше, если проблема, в которую упёрся лбом, казалась неразрешимой. Надо было переключиться, отвлечься, отпустить, и тогда в монолитной и непреодолимой стене вопросов перед глазами вдруг обнаруживалась сама собой неразличимая прежде лазейка. Я взял ноутбук и пошёл на кухню, заварил чаю.
Вернулся в комнату за телефоном, ещё раз взглянул на фото, которое прислала Фарида. Что же, что же там такое? Дело не в ней, хотя, ох, и лукавый взгляд её, конечно… Когда она, интересно, возвращается?.. Написал ей: «Знаешь, я, похоже, пельменей-то разлюбил…»
Она получила и прочитала сообщение тут же, будто сидела со своим розовым айфоном в руках в одноместном номере выборгской «Дружбы» и ждала записочки от меня. Ответила коротко, по обыкновению избегая знаков препинания и прописных (ладно, пожалуй, редактор книжного издательства может с лёгкой совестью себе такое позволить, ну, в частной переписке): «почему».
«Подумал о них сейчас как-то… с нежностью, но без страсти».
«а обо мне»
«О тебе разве забудешь, рыбонька!»
«рыбка, ахаха, скорее, птичка сейчас типа чайки»
«они гвалт такой дикий устроили за окнами а я почитать устроилась»
«что делаешь»
Чайка, я улыбнулся. С Ниной Заречной у Фариды общего ровным счётом ничего. Но… Вот. Точно, в этом оно и было дело! Я прокрутил чат наверх, к её сегодняшнему селфи, взглянул на экран ноутбука.
«Проверяю работы», – быстро написал я Фариде и выключил телефон.
Так я нашёл саднящий заусенец моего сомнения – он оказался в чайках, то есть неважно даже, что это были именно чайки, важно, что в птицах. Застывших в полёте птицах на обеих фотографиях. Птицы не висят в воздухе неподвижно, они могут делать в воздухе этом своём, что крыльям угодно: взлетать, садиться, лететь, планировать, кружить, – но неспособны остановиться ни на мгновение, такова природа полёта. Что же дальше, дальше, что же, думал я. Обе фотографии (словно замершие по резкому окрику «хальт!») оказались не «мир», а «картина мира», в которой нет главного признака жизни – течения времени, изменения. Как же там?.. Движенье – жизнь, сказал мудрец брадатый. Слепок, модель, имитация – вот чем были обе странным образом совпавшие фотографии. Ложь.
Но не такой ли подвешенной в воздухе птицей оказался и мой Лёша Андреев? Пытаясь создать тебя заново, мой ученик, погружаясь день за днём из своего сентября в последние дни твои – на тридцатидневную, уже немеющую глубину, не получил ли я на выходе нашего со стариком утреннего разговора набитое паклей и ватой чучело? Впрочем, нет, отчасти, я думаю, я не ошибся: пароль должен быть верным. Не позвонить ли Воловских, мелькнула вдруг мысль, но тут же вернулась обратно. Нет, поручение я исполнил, верно, но не осталось ли чего за пределами этого поручения, так же, как за пределами фотоснимка? Я не дотянулся до дна, покачиваясь на поверхности времени, мой Алёша всегда оставался одним и тем же, то, что казалось личностью, оказывалось вырезкой, аппликацией, всегда существовало в одном и том же воображённом мной сейчас, оставаясь всего лишь моделью, видимостью, чучелом. Я не дотянулся до чего-то главного – до того дня, места, слова, где мог бы понять его жизнь, в которой он был тем же и другим в каждом из своих дней.