В атмосфере общественного мнения, сформированного такими людьми, как Гиммлер, Борман и Кох, выглядело ироничным, что даже Розенберг, фанатичный идеолог немецкого фашизма [ «Миф XX века» и др.], выступал за политику, которая, при всей своей ограниченности, казалась более политически ориентированной и более нацеленной на использование жителей Востока, чем официальная линия.
«Розенберг, – пишет Георг Хальгартен, – был отнюдь не более гуманен, чем Гитлер. Ненавистник России родом из Прибалтики, он вдохновлялся патологическим желанием истребления коренных русских и использования украинцев, латышей, эстонцев и других в качестве инструментов в этой игре. Но впоследствии его психоневротические комплексы привели к политике, отличной от гитлеровской… он предвидел опасность, которую планы Гитлера и Заукеля (террор и захват людей) на Востоке представляли для самого дела фюрера».
Что касается национального вопроса, то тут Розенберг был обречен на неудачу. До тех пор пока ортодоксальные нацисты оставались сильны, они отказывались прислушиваться к его личным просьбам. В конечном итоге, во время полного поражения, когда все было поставлено на то, чтобы «добиться расположения русских», формулу Розенберга снова отвергли. Тогда обращение должно было взывать ко всему советскому народу, а его национальная политика – по самой своей природе – строго ограничивалась по своему воздействию.
Ставка Розенберга на сепаратистов задумывалась не как оружие для завоевания поддержки и расположения советского народа, а как программа победителя по обеспечению будущего правления Германии на Востоке. Она отражала цель, а не реальность и представляла собой программу, а не орудие политической войны. Как предполагал после войны заместитель Розенберга по политическим вопросам, «это то, что может позволить себе только тот, кто занимает выгодную позицию». На практике позиция «золотой середины» Розенберга не сработала. Тотальное неприятие политической войны сменило притворство полного ее признания.
«Восточную политику» периода Второй мировой войны можно рассматривать как попытку одной тоталитарной системы сотрудничать с субъектами другой. Если признаком современного «тоталитарного государства» является равнодушие, черствость и жестокость к своему собственному гражданскому обществу – то есть к общности людей, которая должна впитать в себя дух движения и которая обеспечивает смысл того, во имя чего система функционирует, – то насколько большую бесчеловечность может оправдывать (и практиковать) тоталитаризм по отношению к «чужому обществу», такому как жители чужой страны, которые воспринимаются как «низшая раса», наделенные, так сказать, «первородным грехом».