В детстве я много раз перечитывал сказку, в которой прекрасный принц находил свою гибель в пасти дракона. Я столько раз повторял про себя один отрывок, что запомнил его наизусть:
«Дракон стал с хрустом разжевывать принца. Раздираемый на части юноша невыразимо страдал, но переносил муки, пока чудовище не изорвало все его тело. Тогда принц вдруг исцелился и выскочил из пасти дракона. На нем не было ни царапины. А дракон повалился на землю и умер».
Во рту у принца был волшебный алмаз, который каждый раз возвращал ему жизнь. Но мне не было дела до этого алмаза — зачарованный и взволнованный близостью смерти, я негодовал, что принц остался невредим. В конце концов я понял, как сделать эту историю совершенной. Достаточно было закрыть пальцем несколько слов:
«Раздираемый на части юноша невыразимо страдал, но переносил муки, пока чудовище не изорвало все его тело. Тогда принц вдруг… повалился на землю и умер».
Так же, как я поступал с этой сказкой, я пытался поступить и со своей жизнью. Я пытался убить принца, думая, что нет ничего прекраснее погибающей красоты. Теперь это кажется смешным. Но смешнее всего, что я считал принцем себя.
На самом деле я и был тем самым драконом. И сейчас, когда дракон повалился на землю и умер, принц выскочил из его пасти, и на нем действительно нет ни царапины. Принца нельзя убить, как бы дракон ни старался. Его нельзя ни укусить, ни поцарапать, хотя у него нет ни алмаза во рту, ни самого рта. Я знаю это точно, потому что вижу его, как мне и было обещано у костра в пустой горной деревне. Я знаю, что это он, потому что уже видел его раньше.
Это было давным-давно. Мимо нашего двора проходила праздничная процессия. Впереди шел священник в маске божественного лиса, взмахивая шестом, на котором гремели медные кольца. За ним несли сундук для пожертвований, а следом двигался черно-золотой алтарь, увенчанный золотой птицей Хоо, ярко сверкавшей под солнцем. Снаружи были красные и белые шнуры, перильца и много-много позолоты. А внутри алтаря был просто куб пустоты. Пустота показалась мне куском ночной тьмы по контрасту с сиянием летнего дня, и мне стало страшно, потому что я явственно ощутил, как этот качающийся в такт движениям толпы объем небытия, словно какой-то изначальный принц, властвует над солнцем, праздником и веселящимися людьми — а ощутив это, я понял, что это не алтарь раскачивается в такт шествию, а все окружающее пространство качается в такт движениям куба пустоты в алтаре, потому что внутри него весь мир со мною, солнцем, землей и небом, там мои родители, все живые и мертвые, рай и ад, боги и дьяволы и много-много другого. Мне стало страшно, и я побежал прочь от алтаря, пытаясь спрятаться в доме. Но толпа, словно черный принц дал ей команду, хлынула в наш двор и долго бесновалась под окнами…