По словам Лассо-Пита, впервые он съездил верхом на кобыле в четыре года, но еще раньше он прокатился в «карете», как один из этих богатеньких Джонни, разъезжающих в экипажах по главной улице Брэйввилля, в котором Пит несколько раз бывал, перегоняя туда скот с отцовского ранчо.
— Значится, папка мой, когда я совсем мелким был, еще молоко тянул, а не спирт, меня от мамкиной сиськи оторвал как-то раз, вытащил во двор мою колыбель и привязал к самой необузданной кобыле на нашем ранчо, которая… Чего говоришь, паря? Как звали кобылу, спрашиваешь? Не помню… Я же говорю, я маленьким еще был! Погоди, не путай!.. Да… — сбившись, Пит делает обычно глоток виски или другого пойла, которое есть под рукой, но всегда с таким видом, как если бы пил виски, будь это даже чистый спирт, что в разбойничьей среде тоже далеко не редкость. — Так вот, кобыла эта никого на себя не пускала, совсем не терпела седла и жеребцов рядом с собой тоже не терпела, согласитесь, странное для кобылы дело!.. Папка мой уж как ее только не охаживал кнутом и жалко ему было, первоклассная ведь лошадь, а только проку с нее? Ни продать тебе, ни жеребят! Ай, чего уж там, давно дело было… Ну, за старые времена тогда! — еще раз прикладывается к выпивке. — И вот он выносит мою колыбель, и чтобы вы думали? Запрягает в нее эту лошадь, а я же маленький, я же в колыбели! И он ее бьет по крупу, сильно так бьет, — в этот момент Пит обычно вскакивает на свои кривые ноги, наверное, чтобы показать, как же все-таки сильно он ее бил, допивает остатки того пойла, которым до последнего времени травился, и разбивает бутылку оземь или о голову своего слушателя. — Ну, лошадь на дыбы и как понеслась, а я в колыбели за ней лечу и хохочу… — Пит медленно наиграно смеется, но звучит все равно искренне, потому что он пьян в стельку. Затем вдруг прерывается и замирает с недоуменным и возмущенным видом, будто увидев муху в своем супе. — А если не так, — говорит он, наконец, и икает, — то я не знаю, значит, как! — Ну, разве что от матери могло еще передаться, она у меня, родимая, помниться, любила к горлышку приложиться, не как брейввильские мамзели из бокала, а чувственно так, по-женски, по-настоящему… Эх, матушка… — и, вспоминая мать, Пит начинает рыдать, пока ему не подсовывают другую бутылку, чаще всего это случается быстро, потому что плачет Пит, как и смеется, очень громко и не забывает при этом сморкаться для пущей жалости. При том, если кто-то лезет к нему обниматься, он тут же прекращает ныть и кричит: «Я тебе что баба или как, чтоб меня лапать?!» — и неминуемо завязывается драка. А если просто незаметно сунуть ему под этот его крючкообразный нос бутылку — тогда учует запах и слезы как рукой! — Пит снова пьет, только уже молча, и никого не трогает при этом.