Глава девятнадцатая
Смерть мужа и отца
О том, как провела худший вечер своей жизни семья Набоковых, подробно рассказал Владимир Набоков – младший, в те годы еще не считавший себя серьезным прозаиком, а настаивавший на своем поэтическом предназначении.
То, что в трагический день 28 марта вся семья оказалась в одном городе – это, как мы говорили чуть выше, случайность или чудо.
Владимир вернулся домой около девяти вечера (лекция в филармонии к тому моменту уже началась). Сергея дома не было, мама, Елена Ивановна, раскладывала пасьянс, младшие спали. Владимир читал Блока, потом стал декламировать стихи маме, они обсуждали «дымчатый ирис»[94]. Потом зазвонил телефон – это был Иосиф Гессен. Как писал Владимир-младший, Гессен несколько раз повторил о «большом несчастье», которое стряслось с Владимиром-старшим, однако впрямую о произошедшем не сказал, добавив, что сейчас пришлет за ними автомобиль. Елена Ивановна, ничего не поняв из реплик сына, стала его расспрашивать. Растерянный Владимир-младший, ничего сам не понимающий, сказал какую-то ерунду, что «папочка попал под мотор, повредил себе ноги». Елена Ивановна, мгновенно что-то почувствовав, не поверила, Владимир зачем-то стал настаивать на своей версии… Они не предполагали, что несчастье связано именно с выступлением Милюкова в филармонии, хотя там предвиделся скандал. «Да, знало, знало сердце, что наступил конец, но что именно произошло, было еще тайной, и в этом незнании чуть мерцала надежда»[95], – писал Набоков в дневнике. За ними приехали двое знакомых Набокова-старшего. Один из них шепнул его сыну, что «на митинге была стрельба» и «папа тяжело ранен». Все вместе сели в машину, поехали.
От дома Набоковых до здания филармонии – 5–6 километров. Совсем близко. Но дорога никак не кончалась.
«Эту ночную поездку я вспоминаю, как что-то вне жизни, чудовищно длительное, как те математические задачи, которые томят нас в бредовом полусне, – вспоминал Набоков в дневнике. – Я глядел на проплывающие огни, на белесые полоски освещенных тротуаров, на спиральные отражения в зеркально-черном асфальте, и казалось мне, что роковым образом отделен от всего этого, что фонари и черные тени прохожих – случайный мираж, и единственное, что значительно и явственно и живо, – это скорбь, цепкая, душная, сжимающая мне сердце. “Папы больше нет”. Эти три слова стучали у меня в мозгу, и я старался представить его лицо, его движения. Накануне вечером он был так весел, так добр. Смеялся, боролся со мной, когда я стал показывать ему боксерский прием – клинч. ‹…› Наконец я пошел спать и, слыша, что папа тоже уходит, попросил его из спальни моей дать мне газеты, он их передал через скважину раздвижных дверей – я даже руки его не видел. И я помню, что движенье это показалось мне жутким, призрачным – словно сами просунулись газетные листы… И на следующее утро папа отправился в “Руль” до моего пробуждения, и его я не видал больше. И теперь я качался в закрытом моторе, сверкали огни – янтарные окна скрежещущих трамваев, и путь был длинный, длинный, и мелькающие улицы были все неузнаваемые…»