«…Мы уже старики. В будущем году мне будет 40 лет, а тебе в этом году было 46», – писала грустная Сикорская брату еще в 1945 году (не подозревая, конечно, что на тот момент не прожила и половину жизни), делая при этом оговорку, что все равно счастлива – благодаря своему сыну и вопреки крайне медленно налаживающейся жизни (еды не хватало, табака не было вообще, с отоплением продолжались сложности). Сикорскую радовали и хорошие книги, и музыка, «и просто прелестный изгиб ветки или арки», а еще ее, по собственным словам, после войны не интересовали мировые события, ей было даже «стыдно и страшно» за это.
Но тоска по отцу не оставляла ни ее, ни Владимира, как бы удачно ни складывались в дальнейшем их жизни. Осенью 1945-го Елена пишет: «Я получила от Е. К. (Евгения Константиновна Гофельд. – Г. А.) папины дневники и письма из тюрьмы. Боже мой, как мне было грустно. ‹…› Все это навсегда кончилось, и я почему-то именно в последнее время постоянно думаю о нем, и что он бы мне говорил и как бы поступил на моем месте». Через полгода Набоков мельком признается: «Окошко в ванной, чтобы не дуло, прикрыто куском папиного белого в голубую полоску халата, который он носил в 1921–22 гг.», – то есть халат Владимира Дмитриевича вначале, 15 лет, лежал нетронутый в Берлине, потом вместе с Владимиром Владимировичем переехал из Берлина в Париж, а потом из Парижа в США.
В конце марта 1947 года Сикорская напоминает брату о 25-й годовщине убийства отца, цитируя стихотворение Афанасия Фета «Измучен жизнью, коварством надежды»: «…И в звездном хоре знакомые очи горят в степи над забытой могилой. Трава поблекла, пустыня угрюма, и сон сиротлив одинокой гробницы. Так говорил он за несколько дней до смерти. Это были его любимые стихи. И теперь мы с тобой, единственные во всем мире люди (курсив мой. – Г. А.), видим “блеск приветливый и милый” его глаз». Владимир откликается коротко, но очень эмоционально: «Твое письмецо, как всегда, и обрадовало меня, и разбередило. И фетовское всхлипывание, и рокотанье. Да – четверть века».
Дальше – только фрагменты. «В старой “Ниве” фотография: депутаты в Финляндии. Дорогое лицо сразу нашла среди бородачей. Канотье и сияющие глаза» (Сикорская). «Хочешь, я пошлю тебе прелестную вырскую фотографию папы и мамы в первый год их брака?» (Она же.) «Странно, грустно думать, что вот первый правнук…» – так, не упоминая отца, но говоря именно о нем, выразилась Сикорская о будущем сыне Ростислава, внуке Ольги. «Спасибо за душераздирательный снимок» – Набоков о фотографии их дома на Большой Морской улице, которую ему переслала Сикорская.