И сразу после этого еще фрагмент:
На другой день я позвонил утром к Бонч-Бруевичу и передал ему следующее: «Прежде всего, мне поручено вам сообщить, что Всероссийская Комиссия постановила безусловно игнорировать Совет народных комиссаров, не признавать его законной властью и ни в какие отношения с ним не вступать. Этим собственно кончается официальная часть нашей с вами беседы. Частным образом, согласно данному Вам мною обещанию, могу сообщить Вам, что Комиссия постановила возобновить свои занятия, и тотчас же к ним приступила». Бонч-Бруевич горячо меня благодарил…
Тут же я должен отметить, что большевистское правительство не имело, по-видимому, ни малейшего представления ни о составе Комиссии, ни о ее функциях и, по-видимому, полагало, что Комиссия по существу руководит выборами и имеет возможность влиять на их ход и исход. Но как бы то ни было, в течение ближайших 2–3 недель Комиссия могла работать беспрепятственно…[62]
12 ноября с огромным скрипом (далеко не везде) состоялись выборы, Набоков предсказуемо прошел в Учредительное собрание, 19-го на три дня уехал в Москву, а вернувшись вечером 22-го, узнал, что, во-первых, в его отсутствие в доме был произведен обыск (вся семья уже отбыла в Крым, но кто-то из помощников-камердинеров определенно присутствовал; вскоре в дом вселилось какое-то иностранное агентство), подробности которого так и остались загадкой, а во-вторых, на следующее утро запланировано рядовое – насколько в те дни-недели что-то могло быть «рядовым» – заседание Всероссийской комиссии по выборам в Учредительное собрание, которая ранее, как мы уже знаем, заявила, что не признает власти большевистского Совета народных комиссаров и считает Октябрьский переворот незаконным. Вскоре после начала заседания явился «большевистский прапорщик», который потребовал от комиссии прекратить работу. Ему было отвечено категорическим отказом, прапорщик исчез, но вскоре появился снова и, размахивая бумагой, подписанной Лениным, арестовал всех собравшихся. Гримаса судьбы была в том, что Ленин, ненавидя конституционных демократов и видя в них главных врагов, считал комиссию «кадетской», хотя в нее входили и представители других партий.
Третий тюремный срок Набокова оказался чуть длиннее первого (когда его арестовали в студенчестве), но существенно короче второго (из-за Выборгского воззвания). Пять дней, с 23 по 27 ноября, арестованные, а их было больше десятка, но меньше 15 человек (точное число установить не удалось), провели в какой-то тесной комнатке в Смольном институте. Набоков вспоминал, что среди его сокамерников были барон Нольде, председатель комиссии Николай Авинов, другие политики и даже какие-то солдаты. Днем они содержались все вместе, а на ночь несколько человек уводили в другую камеру – вместе там было просто физически невозможно уместиться. Первые день и ночь прошли плохо во всех смыслах. Два самых старших арестанта спали на единственных кроватях, Набоков «отдыхал» на узкой деревянной лавке, другие – на полу и на столе, при этом, конечно, без белья и матрасов. Пищей арестованные были обеспечены в первый день исключительно благодаря жене Нольде, которая первая узнала о том, что всю комиссию задержали, и быстро принесла еду. Далее быт немного наладился: выдали раскладные кровати, матрасы и белье, арестантов кормили в общей столовой. Набоков писал, что они проводили время «очень весело и оживленно» – и насколько ВДН тут бравирует, сказать невозможно, поскольку судьба задержанных была совершенно неясной (и Набоков об этом пишет буквально в следующей фразе), а перспектива отправиться в «Кресты» явно никого не прельщала. В ходе допросов стало ясно, чтó явилось причиной ареста. Присяжный поверенный Красиков, допрашивавший Набокова, заявил, что они обвиняются в непризнании власти Совнаркома, что, как мы понимаем, соответствовало действительности.