Борис чуть заметно улыбнулся.
— Могу я считать, что вы сказали правду?
— Да, ваше величество.
— Никифоров, вы действительно полагаете, что большевики раздавят Германию?
— Ваше величество, Клаузевиц предостерегал Германию, чтобы она не воевала против России. Мольтке предупреждал, что не следует вести войну на два фронта. Кроме того, Россия сегодня — это Россия плюс большевизм, а это значит, что в ней скрываются силы, которые трудно представить, ваше величество. Силы, опирающиеся на правду.
— Никифоров, сохраните свое личное отношение к этим вещам для себя. И сохраните воспоминания об этой нашей встрече до того времени, когда надо будет судить о моих делах. В сущности, Никифоров, я сам крещен русским царем. Я люблю русских. И Россию. Но не эту Россию, настоящую, а ту, старую.
Борис оживился. Предложил сигарету, рассмеялся и начал рассказывать, что в последнее время испытывает прилив христианского умиления при воспоминании о своем детстве, когда он был связан с русским царствующим домом.
Царь рассказывал о встречах с наследником Алексеем, с княгинями и о том, что мог стать зятем Романовых. Всплакнул о судьбе русского императора, но упомянул, что Романовы накопили чересчур много прегрешений и что бог наказал их.
Никифоров внимательно слушал его. Болтовня царя раскрыла ему мрак в его сердце, в его сознании, ему слышались крики царских жертв, стоны убиваемых по его приказу, павших на поле брани. И ему стало больно, что Борис пытается увильнуть от суда своей совести с помощью басни о божьем промысле и божьем внушении. Все это говорило об очень многом. Это было началом чего-то значительного. Раз Борис начал вспоминать о своем августейшем крестном, мертвом императоре Николае II, значит, он представляет, какая участь уготовлена ему.
— Генерал, не беспокойтесь за свою жизнь и безопасность, пока я владею этой несчастной державой, пока я еще властелин, — объявил вдруг Борис и встал.
Это означало, что аудиенция закончилась. А также то, что царь никому не говорил о своих намерениях относительно него, Никифорова, и что он решил расправиться с ним после войны. Со всех точек зрения это было страшно. Это значило, что теперь с еще большим остервенением, чем раньше, за него возьмется германская разведка. И Гешев. И РО со своими ищейками, которых он едва выносил, пока вынужден был служить вместе с ними.
— Благодарю вас, ваше величество. Покорно благодарю, — Никифоров склонил голову.
Он принял эту игру, потому что не имел возможности уклониться от нее. И нельзя было. Потому что Александр Пеев молчал до сих пор. Следовательно, он и впредь выдержит пытки. Оставалась открытой одна дверка: а не мог бы «Журин» продолжать быть «Журиным»?