За полтора месяца одиночества я пережила сильнейшие перепады настроения, хотя подозреваю: худшее еще впереди. Сейчас меня переполняет в основном желание преодолеть боль. Я цепляюсь за самое надежное и успокаивающее — за этот дом, где все идет своим чередом, за сад, одним своим видом возвращающий веру в жизнь. В окружающей меня упорядоченности я черпаю силы, которые, впрочем, снова быстро тают. Малейшая неувязка выбивает меня из колеи.
Вчера стала обрезать смолосемянник тобира[4] — по одной веточке, чтобы не нарушить естественную форму куста, — а потом вдруг сорвалась и начала кромсать без разбора, превращая куст в лысого ежа. Одна из голых веток чиркнула меня по ноге — ничего страшного, пустяковая царапина, но я чертыхнулась, отшвырнула секатор, завизжала и расплакалась. Вряд ли дело было в расшатанных нервах. Просто, наверное, боль искала выход. Поэтому я и навожу порядок, держу себя в руках, фильтрую входящую информацию: мне не интересно знать, что болтают о моем разводе; я не хочу слышать чужих советов, домыслов и вообще упоминаний об Эсекьеле; не хочу видеть ничего, кроме своего сада под ясным закатным небом, и никого, кроме Сезара в его неизменном комбинезоне. Он без просьб понимает, что других тем, кроме растений, касаться не надо. Потому что бывают ситуации, когда слова пусты, а поступки говорят сами за себя.
Как в последнюю ночь, которую мы с Эсекьелем провели в одной постели. Решение развестись было принято еще две недели назад, но я все не уезжала. Уехать значило бы поставить окончательную, хоть и логически оправданную точку. Даже признав, что нашему браку конец, мы по-прежнему ложились в одну постель. После долгих дней молчания мне казалось, что мы все-таки обменяемся напоследок коротким «береги себя» или «позвони, если что-нибудь понадобится» и, возможно, поплачем друг у друга на плече. Эсекьель улегся первым, притащив в кровать книжку. На скорбно изогнутых губах застыл немой вопрос. Я потушила свой ночник, он тут же, против обыкновения, погасил свой и взял меня за руку под одеялом — в последние дни мы себе ничего подобного не позволяли. Мне захотелось сказать: «Я люблю тебя», — но прежде чем произнести эти слова, за которыми на самом деле скрывались другие — «прощай, прости, мне страшно», — я задумалась, что бы почувствовала, если бы, наоборот, услышала от него «люблю». И поняла, что запуталась бы. Что сказать нечего. И ничего говорить не надо. Держаться за руки — это предел, барьер уже не преодолеть.
Воспоминания о финишной черте возвращают меня к тому, как все начиналось. За что я полюбила Эсекьеля? Давным-давно я ответила бы что-то банальное, как все: за внешность, за характер, за то, что нам хорошо вместе. Но теперь, глядя через призму развода, я нахожу и другие причины. Почему мы, например, не расстались после того приема по случаю окончания семестра? Парадокс, но с той самой ночи я не сомневалась, что мы будем вместе. Наверняка в чем-то я преувеличиваю, уверенность крепла постепенно, однако теперь, пятнадцать лет спустя, я понимаю: некая предопределенность все же присутствовала. Я ни на секунду не сомневалась, подойдет ли Эсекьель мне в мужья, наш брак обошелся без мучительной притирки, через которую проходит большинство пар, как только уляжется первоначальная страсть. Я носила эту предопределенность в себе, и в Эсекьеле она буквально воплотилась, обрела среду обитания. Она заключалась не в том, кого я хочу видеть своим мужем, а в том, какой я хочу видеть свою жизнь. Эсекьеля поражало, что уже на самой ранней стадии знакомства я стала говорить о нашем общем будущем с уверенностью официальной невесты. И время от времени он одергивал меня, напоминая, что неизвестно еще, как у нас все сложится.