Я и предположить не могла, что визит Бернардо разбудит в моей душе мучительную тоску по Эсекьелю. Эти молодые деревца, тянущиеся к небу; кустарниковые купы, повторяющие очертаниями дикие заросли на душных влажных склонах; мягкие изгибы лощины, с каждым днем все ярче зеленеющей под солнечными лучами, — вся эта красота ровным счетом ничего не значит, если рядом нет Эсекьеля, чтобы ею полюбоваться. Жаль, конечно, что у меня нет подходящего предлога позвонить ему, но искушение набрать номер слишком велико. В ожидании ответа стою под большим больдо. Услышав голос Эсекьеля в трубке, невольно вздрагиваю. Он сейчас у своего друга, писателя Ренцо Перти, в старом особняке на холме Карсель в Вальпараисо.
— А я в саду. Вспоминаю наши с тобой прогулки.
— Хочешь, завтра приеду?
— А не далековато? — Я иду на попятную, понимая, что мой звонок продиктован скорее ностальгией, чем вспыхнувшими чувствами. Побродить с Эсекьелем по саду было бы мило, но волнения от встречи лицом к лицу мне ни к чему. Мне нужна идиллия, а не беспокойство. Я хотела сказать, что скучаю по нему, но теперь запуталась в собственных мыслях.
— Да нет, — отвечает он с едва заметной запинкой. — Чуть больше часа езды. Приеду, позавтракаем, и я уеду. Отдохну ненадолго от Перти. Он мне читать спокойно не дает, только и знает что языком молоть и напиваться. За месяц ни строчки не написал.
— Ладно… — соглашаюсь я с показной неохотой, уверенная, что от Эсекьеля эта неуверенность не ускользнет.
— Тогда до завтра. — Он готов отключиться.
— Эсекьель…
— Да?
Я не знаю, что сказать.
— Хочешь, приготовлю что-нибудь?
— Хм-м-м… Куриное фрикасе.
С утра, чтобы отвлечься, отправляюсь прогуляться в Кебрада-дель-Агуа. Несмотря на данную себе установку сохранять спокойствие, то и дело представляю, как мы занимаемся любовью, Эсекьель полон желания и жажды взять реванш за «холостые» годы; и другая картина: мы вдвоем бродим по саду в молчании, боясь ранить друг друга неосторожным словом. Меня бросает из крайности в крайность. Желание против страха. Мы не виделись с Эсекьелем уже два месяца — с того дня, как я уехала из Сантьяго. С каким лицом он появится сейчас? С угрюмым и замкнутым, как в последние наши дни, или я увижу в его глазах былое смущение и теплоту? Станет ли он делать вид, что этот приезд ничем не отличается от предыдущих? Будет бесцеремонно ходить по всему дому, показывая, что он тут хозяин? Обрушит на меня лавину упреков или начнет умолять начать все заново? На утесе, где обрывается тропинка, я представляю, как Эсекьель стоит рядом и его кудрявую челку треплет ветер. Он полон сил и жизни, он словно правит миром с этого утеса, обнимает меня за талию и передает мне бразды правления. Я сжимаю руки в кулаки и кричу. Нечего воображению шутить со мной так. Эсекьель никогда не предстанет на этом утесе ни человеком, ни демоном, ни богом спасительной любви. Он будет взирать на мир прежним, полным скептицизма и даже страха, взглядом, по-прежнему будет укрываться от ветра и тумана, поскольку никогда не сможет проникнуться их духом. Потому что в детстве он ни разу не летал во сне и не превращался в невидимку, потому что всегда, даже во сне, оставался собой.