«Мильон» располагался в особнячке недалеко от проспекта Санта-Фе. В половине восьмого вечера мы прибыли почти к открытию. На заднем дворе, где раньше располагались конюшня и каретный сарай, теперь разместился ресторан — в цоколе скрывалась кухня, а чуть выше, в бельэтаже, который иногда называют piano nobile, — бар. Других посетителей, кроме Орсино, который сидел рядом с большим французским окном под три метра высотой, выходящим на балкон над улицей Парагвай, в баре не наблюдалось. В руке он держал бокал шампанского, из запотевшего ведерка на высокой подставке торчала бутылка. Он оказался ниже ростом, чем я представляла, а может, просто проигрывал рядом с Эсекьелем. Меня он расцеловал в обе щеки, как принято скорее у испанцев, чем у аргентинцев, а с моим мужем они обнялись, похлопывая друг друга по спине, но стараясь при этом не соприкоснуться грудью. Официант принес закуски и наполнил бокалы. Орсино улыбался во все тридцать два зуба. Расстегнутая почти до груди рубашка выдавала любовь к загару, тугие бицепсы под закатанными рукавами тоже отливали бронзой. Лицу повезло меньше: вместо золотистого оттенка получилась краснота, невыгодно подчеркивавшая соломенно-желтые брови. Его черты отличались легкой неправильностью: слишком близко посаженные живые глаза, маленький нос и тонкие губы казались чужими на круглом пухлощеком лице. Однако дисгармония эта не настолько отталкивала, чтобы я передумала спать с ним, тем более что от его фигуры веяло силой и чувственностью.
Как во время предыдущих знакомств, в первые мгновения у меня голова шла кругом. Эсекьель признавался, что с ним происходило то же самое, мы как будто взмывали ввысь, отрываясь от повседневности. Возможно, именно поэтому полчаса мы гоняли ту же заезженную пластинку беседы в чате, избегая, впрочем, интимных тем — большей частью. Этот необъяснимый ступор нападал на нас во время каждой встречи с «третьими». Орсино по второму разу, только теперь с налетом веселой беззаботности, поведал нам, как ему удалось так здорово устроиться, чтобы посвящать работе всего три-четыре вечера в неделю. Отслужив пять лет брокером в американском инвестиционном банке «Леман бразерс», он ушел на вольные хлеба и стал сам управлять своими накоплениями и небольшим наследством. Еще через пять лет он стал богачом.
Шампанское мало-помалу действовало на Эсекьеля, судя по тому, что он завел разговор о политической ситуации. Больше всего его интересовали Кристина Киршнер[9] и реакция прессы на давление со стороны президента. Вопреки тому, что я ожидала, Орсино его, кажется, очаровал, при том что взгляды на жизнь у собеседников оказались чуть ли не диаметрально противоположными. Орсино был не из тех, кто витает в облаках, он твердо стоял на земле обеими ногами, не упуская своего. Он не рассуждал, он действовал. Не приценивался, а продавал или покупал. Его хватка даже слегка пугала. Он излучал уверенность в себе, граничащую с безумием. Или тупостью. Ему хватало ума не признаваться в этом открыто, но было видно, что деньги кажутся ему чем-то вроде непотопляемого судна, а ему остается только загорать на палубе.