Она подала ходатайство о помиловании, ждала, что в судьях заговорит человечность, но этого не случилось — казнь ей была только отсрочена. Но и такое известие Хильда восприняла как дар неба. Она вся была поглощена заботами о ребенке. В марте ее постиг еще один удар — ей сообщили, что мужа уже давно казнили. Теперь она пишет матери, тревожится за судьбу сына. Мать написала, что гестапо по приговору суда конфисковало их маленький домик в Боршигвальде.
«А мне так хотелось, чтобы мой ребенок рос там, где его родители были так счастливы…»
Родные узницы заботились о ребенке, присылали ей детскую одежду, но дар неба — отсрочка казни подходила к концу.
«Не присылайте мне больше ничего, — писала она, — я не знаю, как долго еще останется со мной Ганс. А потом, потом… И все же я рада, даже здесь, в тюрьме, радуюсь каждому дню, который могу провести с моим мальчиком. Малыш тоже рад этому, он много смеется, так почему же мне плакать…»
А вот последнее ее письмо:
«Мама моя, дорогая, любимая моя мамочка! Вот скоро нам и придется проститься навсегда. Самое тяжелое — расставание с моим маленьким Гансиком — позади. Сколько счастья он мне принес! Я знаю — он в твоих любящих, надежных материнских руках, и я могу быть за него спокойна… Ради него, мамочка, обещаю сохранить мужество… Маленький Ганс, таково мое желание, пусть будет сильным и стойким, с открытым, добрым, готовым всегда помогать людям сердцем и таким же честным, как его отец. «Лишь устремленному вперед наградой может быть свобода!» — говорил Гёте…»
Хильду Коппи казнили летним, солнечным днем, в Плетцензее, и я сопровождал ее до места казни, стремясь помочь ей сохранить мужество души. Она умерла спокойно и гордо…»
Задумавшись, помолчав, Гарольд Пельхау продолжал:
«Но вернемся к тому холодному декабрьскому дню… Мне запали еще две прощальные встречи в камерах смертников. Двери, как я говорил, были во всех камерах распахнуты, но я стучал костяшками пальцев о косяк, прежде чем войти в камеру. Точно так же я вошел к художнику Курту Шумахеру, высокому блондину с приятным открытым лицом. Он всегда производил на меня впечатление своим жизнелюбием и чувством юмора, которое, казалось, никогда его не покидало. Он не терпел насилия над своим духовным «я» и отказался писать последнее письмо, не желая, чтобы оно попало в руки людей, которых он презирал. Но письмо свое он написал и спрятал в камере на Принц-Альбрехтштрассе в гестаповской тюрьме. Оно сохранилось и тоже дошло до наших дней.
«У меня отобрали большой, написанный на двух сторонах листок — мое единственное достояние. Я писал там о моих последних, безрадостных днях, о том, что меня поддерживает и почему я боролся против политики национал-социалистов, почему я очутился здесь. Я видел один только выход: жизнь в условиях благоденствия, свободы и человеческого достоинства может быть создана только социалистами-интернационалистами в Европе социалистической. Поэтому я до последнего вздоха боролся в их рядах. Ридель Шнайдер, Хайт Штос, Йорк Раскин, павшие во время крестьянской войны, были моими друзьями-предшественниками. Я сделал все, что мог, и умираю за свою, но не за чужую, враждебную мне идею…