Я вспомнила, как в 1981 году моя соседка татарка Бет-ритдинова кричала на свою пятнадцатилетнюю дочь Лариску, настигая её в погоне во внутреннем дворе, за которой я наблюдала из окна.
— Я тебе покажу любовь, чёртова кукла, — ядовито шипела Бетритдинова. Одновременно она лупила Лариску жестким батоном белого хлеба за тринадцать копеек по голове — для Ларискиного же блага. Лариска уворачивалась и орала в ответ:
«Всё равно его люблю, он мой единственный! Он часть меня, а я часть его!»
— А ну пошла домой, шалава!
Бетритдинова изловчилась и с размаху ударила Лариску батоном прямо по лицу. Лариска громко заревела. Я в это время была на кухне и готовила чай. Продо-жая наблюдать за битвой, я наполнила чайник и уже зажигала газовую горелку, как вдруг, ошеломлённая сценой, я оставила чайник на плите и, подбегая к окну, что есть силы закричала:
— Бедритдинова, зараза, а ну перестань!
Бетритдинова вскинула голову и гаркнула:
— Молчи дура, не твоего ума дело.
Я вдруг почувствовала неожиданный прилив сил, будто кто-то вдул в меня ураган:
— Шескпир! — завопила я, — ты знаешь, кто такой Шекспир?
Мной начали руководить странные сверхестествен-ные силы. Я совершенно забыла про чайник, подбежала к холодильнику, открыла морозилку, схватила пачку замороженных «Русских пельменей», и с разбегу, не целясь, швырнула её в открытое окно, попав старшей Бетритдиновой прямо в лоб. Коробка от удара взорвалась, и пельмени с треском взлетели в тёплый как молоко июньский, полный тополинного пуха, воздух. Бетритдинова слегка пошатнулась от неожиданности, но удержалась на ногах. Заверещав тонким пронзительным, выше на целую октаву голосом, которым до этого момента она не обладала:
— Хулиганка! Караул! Милиция! — она швырнула батон в моё окно. Окно разбилось. Батон пролетел через кухню и упал под раковину.
«Вот курва!» — подумала я, доставая батон ногой из-под раковины.
Корявые зелёные стены моей кухни на Чистопрудном бульваре 13 наводили на меня тоску. Отжившего дизайна, 1946 года, штепселя торчали из стен, как фантастические объекты из «Зоны» братьев Стругацких. Ждать от них в любую минуту можно было чего угодно. Электросчётчик выглядел спидомете-ром космического корабля, готового вот-вот безо всякого прдупреждения рвануть к далёким созвездиям и галактикам. Верёвки дла сушки белья, протянутые во всех возможных и невозможных направлениях, выглядили, как провода и шланги, по которым бежали электричество, кислород и жидкое взрывоопасное топливо. Весь декор действовал на меня возбуждающе, вызывая навязчивые мысли о бесполезности человеческого бытия на Земле. Необходимо было что-то делать прямо сейчас. Мой старый друг — художник Дёма, он же музыкант, он же поэт, за два с половиной часа покрасил коридор в густой фиолетовый цвет, беспардонно наляпав маслом на потолок несколько чёрных размытых пятен. В середине он нарисовал большое чёрное квадратное солнце, которое символизировало его собственное восприятие мира и неохоту сменить краску. Псевдоним у Дёмы был Керосин Тум-ляев. Он учавствовал в некоторых домашних выставках в Москве. Искусствоведы, в вельветовых брюках и водолазках под замшевыми пиджаками, утверждали, что Дёма бездарен, но, с другой стороны, что-то в нём такое было, чего они, несмотря на их образование и треннинг, не могли описать. Они толклись с бокалами вина у выставочных залов и квартир с диссидентскими экспозициями, не имея никакого понятия о том внутреннем, ниспосланном сверху пожаре, что горит в душе творцов. Одержимо, день за днём, они овладевают мастерстовом и способностью передать мёртвым полотнам живые эмоции их беспокойных ДУШ.