Я стоял на дороге, охваченный чувством, до этой минуты незнакомым мне или знакомым лишь на словах или по догадке, что не просто так я живу на земле: от меня многое ожидается, многое спросится, и я готов был к этому — воспоминания укрепили меня. Я жалел о потерянном времени, которое не просто же так было мне отпущено, а с каким-то значением. Я появился на свет, стал подрастать, и на меня стали надеяться отец с матерью. А потом на тебя надеются все, даже те, кого ты никогда не видел и не знаешь, и неважно, что с теми людьми тебя разделяют огромные материки, моря и океаны, — расстояния ничего не значат. Однажды тебя кто-то подведет и, что самое горькое, предаст один из самых близких твоих друзей, уйдет любимая женщина, но главное — чтобы ты никого не подвел и тем более не предал. Тогда жить можно, тогда есть на что надеяться…
Никогда и нигде эти мысли не приходили ко мне с такой остротой, никогда я не осознавал себя так глубоко, как здесь, на родине моих предков…
Я смотрел на широкий просвет над клюквенным болотом, по которому сейчас расхаживали два журавля. Чья-то тень промелькнула недалеко от дороги и скрылась за деревьями. Или мне почудилось, или я на самом деле увидел тень боковым зрением? Комары отступились, и я стою не шелохнувшись и смотрю в ту сторону, где скрылась тень. В ушах позванивало от лесной тишины, которую перед этим нарушила своим криком желна, как будто предупредила лесных жителей о моем присутствии. Не помню, чтобы я еще когда так долго стоял и ждал чего-то… Мое терпение было вознаграждено: какая-то птица плавно, по крутой дуге, перелетела с дерева на дерево. Какая птица, я не разглядел за густыми ветвями берез, старых осин и ольшаника, в последние годы захватившего на вырубках огромные пространства и заглушающего в этих местах все остальное.
Под прикрытием ольховых кустов, стараясь наступать только на мягкую траву, я прошел по дороге, а точнее, по объезду с высокой колодиной, заросшей крохотными елочками, возле которой даже в плохое лето попадались самые разные грибы, скрытые от глаз кочками-великанами, на которых можно было сидеть, свесив ноги, и треугольником соснового леса, в самом начале очень густого, непролазного, из которого всегда вылетала какая-нибудь птица, а то и целый выводок. Их, наверное, привлекал маленький, поначалу невидимый ручеек, бивший из-под старой матери-колодины. Человеку даже напиться из него было трудно, и я подумал: «Вот он, ручей, из которого пьют только птицы!»
Тихое, светлое, вдохновенное место! Птицы посматривали на меня из своих нехитрых укрытий и ждали, когда я уйду. «Тирли, да-да, тирли, да-да!» — вдруг запела синичка, похожая на пушистый одуванчик, в который воткнута узкая щепочка-хвостик. Синичка до того распелась, до того ей самой понравилось, как она умеет петь, что она не знала, что делать от удовольствия, и быстро, как попало прыгала с ветки на ветку вверх-вниз, вправо-влево, даже другие синички заслушались, смотрели на веселую синичку, только изредка меняя место, чтобы лучше слышать. Одна из них подлетела к певунье и не то угостила ее, не то просто дотронулась до нее, восхищенная ее пением и весельем. «Ну тебя, ну тебя, ну тебя!..» — начала капризно выговаривать та, как будто хвасталась своими способностями, и я невольно заулыбался.