Старик положил руку, поблескивающую кольцами, на руку отца, я услышал глухой и суровый голос: показалось, что голос этот доносится до меня отовсюду.
— Тот еще не родился, кто обманет цыгана. Цыган десять раз обойдет вокруг, посмотрит, только потом поверит. Скорее табор провалится на дороге, а чаворо, — старик кивком указал на меня, — не дадим в обиду.
Он осторожно навалился на спинку стула и чему-то восторженно засмеялся.
Отец посмотрел на меня, вроде как недовольный, что цыгане уделяют мне столько внимания, мать стояла в нерешительности, а я готов был плясать от радости, что меня назвали по-цыгански.
Цыгане собрались уходить, но отец пригласил их позавтракать, и они остались.
Не дожидаясь, когда мне скажут, я разжег самовар на крыльце, набросал лучших углей, чтобы он закипел скорее. Я помогал матери ставить на стол тарелки и стаканы, сбегал к колодцу за водой, достал из погреба огурцов. Пока разжигал самовар, бегал к колодцу, лазил в погреб, я боялся, что без меня произойдет что-то такое, чего потом нигде и никогда не увижу, и я мчался с ведром, расплескивая воду, и даже не заметил, что впервые налил из бадьи не полведра, как обычно, а полное ведро.
Мне бы думать о том, что цыгане побудут да уедут, а отец с матерью останутся и мне жить с ними, а не с цыганами, но я ничего не мог с собой поделать.
Молодых цыган звали по-русски — Коля и Сережа. В нашей деревне были такие имена, я к ним привык, а сейчас они зазвучали для меня по-новому.
— Зэзо, — донеслось до моих ушей. Настоящее цыганское имя!
Я смотрел на старика, не скрывая восторга. Знакомясь, он подал руку отцу, матери, а потом и моя рука оказалась в его — огромной, коричневой от загара и как будто несильной.
Я видел его вчера ночью бегущим по лесу с топором и сейчас из его рассказа узнал, что он догнал еще двух деревенских, постарше меня, но никого не тронул.
Я сидел за столом на том же месте, где сидел до того, как пришли цыгане, — у окна; из него видны ворота на улицу, половина ограды с лужайкой около прясла, угол нашего и соседнего огорода и дорога, по которой ездили в тайгу — к Саянам.
Пахло свежими и солеными огурцами, нарезанными в самые лучшие тарелки — с цветами на дне и по краям, борщом из молодой свеклы, приготовленным к обеду… Как в праздники, на столе перед чаем появилась большая хрустальная сахарница, только в ней на этот раз был не сахар, а голубичное варенье. И оттого, что в сахарнице было варенье, она сделалась еще красивее, а варенье — до невозможности вкусным, хотя я к нему еще не притронулся, ждал, когда цыгане сделают это первыми. Ярче и таинственнее дрожали на полу и стенах солнечные полосы, веселее пел самовар, и в нем отражался каждый из нас.