– Не вешай головы, Боря! – ободрила Анна Ефимовна. – За права человека надо бороться! Создавать массовую организацию из таких, как мы. И как можно скорее!
– M–м… – промычал Борис Петрович. – В нелегалы зовешь?
Тут сразу же оговорим одно обстоятельство. Борис Петрович при жизни (мы, разумеется, первую его жизнь имеем в виду) работал в том самом учреждении, которое мы здесь для краткости называем Лужайкой; зная это, мы без труда поймем, что ко всякого рода нелегалам, которые теперь, став почти совсем легальными, получили наименование неформалов, Борис Петрович относился скорее отрицательно, чем наоборот.
– А беспачпортным бродягой – лучше?
Такое определение Борису Петровичу тоже было не по душе, и он поморщился.
– Поглядим, – сказал он. – Есть еще, куда пойти, где поискать поддержку…
На этом мы их пока что и оставим, чтобы обратиться к другим персонажам нашего почти абсолютно документального, и уж во всяком случае (мы надеемся) ментального произведения.
XII
Револьвера Ивановна затворила дверь за Тригорьевым и не без робости взглянула на сына, который проворчал:
– Вот настырный мусор… Ну нет покоя от них.
– Что делать–то будешь, Андрюшенька?
– Да будут ему корки, пусть не жмурится, глядь.
– Что ж ты его так? Он тебе хорошего желает.
– От его пожеланий у меня в брюхе сосет, банные ворота. И чего–то роет он под профессора, все старался меня расколоть, что да как. Ты смотри, ты с ним ровно дыши в тряпулю и лишних звуков не издавай, поняла?
Вера Ивановна скорбно кивнула, глядя, как сын кончает одеваться.
– Позавтракал бы, Андрюша…
– Там пожру, – неопределенно обещал он. – А к обеду вернусь. Надо срочно к профессору сбегать – предупредить. И еще по разным делам. Ну, чего трясешься – чистый я, все сроки вышли, да и я пока что в покойниках числюсь, секешь? Ну все.
И он громко, не таясь, захлопнул за собою дверь.
Предмет же его недовольства и подозрений был сейчас уже далеко. Капитан Тригорьев держал путь все в тот же кооператив, а по дороге сперва размышлял, точно, об Андрее Спартаковиче, и тоже без большой ласки. Инспектор анализировал возникшую проблему: не стоило ли все же взять с Амелехина подписку о невыезде? Но можно ли взять такую подписку с лица, нигде не прописанного и, следовательно, не имеющего местожительства, с которого ему можно было бы запретить выезд. Похоже, что подписка никак не получалась. Проще было бы задержать его – но как раз этого Тригорьев обещал не делать – в обмен на весьма полезную информацию о кооперативе, которую ему Амелехин все же дал, хотя и хорохорился вначале. Да бог с ним, с Амелехиным, подумал капитан, кооператив куда важнее. Это же придумать надо: плодить людей без документов! Незаконно внедрять! И потом – останки, виденные в ванне: не подходили ли они все же под понятие преступления против личности? Значит, так: оживляли человека, он не оживился – и его в кислоту – так растолковал Амелехин, который, околачиваясь в кооперативе чуть не полный день, пока свои не принесли ему, что надеть, и не забрали его домой, успел кое–что увидеть, кое–что услышать, а остальное и сам сообразил, он ведь только с виду туповат был, Амелехин. В кислоту. Но ведь человек, пусть еще и не оживший – или не совсем там оживший – он человек все же или нет? И можно ли его прямо так – в стружку? Сразу и не разберешься. Или например: кого оживлять? Ну вот зачем было выпускать на свет божий урку Долю Трепетного? Насколько лучше было бы вернуть людям – ну, хотя бы Витю Синичкина?