, и т. п.
Синтаксис бреда с протеканием болезни может меняться и каждый раз выдавать иной, пусть и похожий в чем-то, продукт, но сами синтаксические правила его образования для нас и, надо думать, для самого больного, остаются terra incognita. Именно этот момент радикально отличает бред от мифопоэтического творчества. При всем их внешнем сходстве, которое Вы совершенно верно заметили, миф и поэзия (фольклор), в отличие от бреда, построены по хорошо известным синтаксическим правилам или алгоритмам: путешествия в иные миры, героизм, нарушение табу, всяческие метаморфозы с героями и проч., — здесь, повторюсь, нет никаких случайностей или избыточного материала, который в обилии присутствует при бреде. Пожалуй, наиболее сильное внешнее сходство мифа и бреда можно обнаружить у некоторых африканских народов, например зулу или бушменов (что и дало повод антропологам XIX века назвать их мышление «дологическим»). Их мифы полны, как сказали бы психиатры, онейроидными дезориентировками, алогизмами, но все это только на непосвященный взгляд. В свое время я занимался данным материалом и пришел к однозначному выводу: такие мифы — хорошо продуманная система кодов, которые дают исчерпывающую картину мира этих народов. Если обратиться к мифам и поэзии «цивилизованных» народов, таких как шумеры, древние египтяне, то там мифопоэтические кривые — уже очень четко просчитанные конструкции, которые по точности не уступают компьютерным программам.
Понимаю, что иногда ЭСТ может быть необходим, к тому же в ХХ веке он отнюдь не был самым большим злом в психиатрических институциях, хотя Вы наверняка знаете о частых практиках злоупотребления данным методом. Гораздо большее (негативное) впечатление на меня произвели использование лоботомии, насильственной стерилизации, опыты над сиротами, которые спустя двадцать лет после Второй мировой войны практиковались в клиниках США и Англии. Впрочем, нацизм здесь шел по касательной: еще до войны Ч. Дэвенпорт, генетик и специалист по скрещиванию птиц, будучи большим поклонником идей Ф. Галтона, ратовал за улучшение рода человеческого путем стерилизации и в ряде случаев уничтожения слабоумных, людей с серьезными физическими недугами и прочих «дефективных элементов», как он их называл. Что касается Ф. Пинеля, как бы его ни критиковал М. Фуко или его коллеги-психиатры за рационализацию безумия, его революция принесла несомненную пользу психиатрической науке, поскольку даже если после Пинеля больные превратились в «дураков», они перестали быть преступниками. За ним пошел И. Я. Гуггенбюль (1816–1863), признававший, что психически больные люди также обладают бессмертной душой, а потому нуждаются в гуманном к себе отношении.