«Глупость, конечно, но пусть лучше они ее выгребут, как грязь лопатой. На дне найдут мой вариант спасения», — думал Кехайов. Глаза его жгло, в них кувыркались лица Асарова, Перо, Марчева, Марина Костелова, Гачо Танаскова и инженера Брукса, бывшего Бочо Трещотки. Он не выпускал их из вида, и страх, что они могут исчезнуть или умереть в эту минуту, соленым потом бороздил его лоб. «Всего через несколько часов вы явитесь, и я сниму с вас мерку на деревянные бушлаты. Вы мне нужны не мертвые, а живые. Мертвого нельзя обвинить, мертвых жертв не бывает». Он невольно засмотрелся на спину глухонемого, который, возвращаясь на место, на минуту закрыл лица Марина Костелова, Гачо Танаскова и инженера Брукса. Таралинго уходил легким шагом, таким, как тогда, когда он на рассвете бежал домой, в Яницу, сообщить, что за горбом Странджи нет ничего, кроме воды. Глухонемой растворился в электрическом свете зала, и в поле зрения Кехайова вплыли Марин Костелов, Гачо Танасков и инженер Брукс. Насладившись отмщением, Костелов сидел тихо, сохраняя на лице выражение глухого человека. Белая полоска зубов наводила на мысль о плотоядности. В морщинах гачова лица цвета засохшей старой раны таилось безразличие. Тонкий нос инженера Брукса печально сверлил электрический свет, в его глазах гасли черные вспышки клеветы. Он воздвиг дом в три этажа с глубоким подвалом и забыл снабдить подвал сточной трубой. Весной и осенью подвал наполнялся водой, он откачивал ее насосом, пока не догадался выкопать в подвале колодец. Инженер Брукс наконец-то обнаружил воду и стал единственным гражданином юга, у которого был водоем в собственном доме. Возле колодца проклюнулся побег акации, получая свет из окошка, он начал быстро расти. Инженер Брукс, бывший Бочо Трещотка, прорубил дыру в полу. Дерево стало тянуться вверх, к крыше. Так инженер Брукс стал единственным жителем юга, у которого в доме росло дерево.
Все трое сейчас умильно поглядывали на острые скулы Андона, их пугал гнев, затаившийся в упрямых складках носа. «Они на меня смотрят как на спасителя, не знают, что будут жертвами», — рассуждал Кехайов, обеспокоенный тем, что в нем нет той лютой ненависти, какой требовал вариант спасения. Он начал перебирать в памяти их жульничества. «Распалю свой гнев», — подумал он, но тут встала Милка, и он тотчас забыл о Костелове, Танаскове и Бруксе.
Милка шагнула к трибуне. В освещенный зал просачивалась тревога луны, коварный вой ветра умирал за окнами. Никола Керанов в упор увидел ее широкое лицо, черные глаза, потерявшие блеск. Она не должна больше говорить! «Тихо, будь осторожна, девочка, вспомни, какие чувства питает человек к матери, к своей родине». Милка почувствовала его молчаливое сопротивление, но она была уверена в том, что он еще встанет на ноги, и взяла себя в руки: человек, где бы он ни находился, не имеет права оставлять после себя пустошь. Если, идя по земле, он сеет смерть, то унесет с собой жестокость и в грядущие дни. «Хватит, она убивает их морально!» Керанов почувствовал, что обязан подтвердить ее слова делом, но подавил искушение. «Пришла ли пора, пришла или нет? Почему она спешит?» Он увидел, что над толпой поднимается широкий картуз Маджурина, услышал плеск шести форелей в верхнем течении Бандерицы: «Прячьтесь, рыбы, прячьтесь!»