Ухватившись за слова Милки, Маджурин плавно понес свой картуз к сцене. Жена его, сунув руки под передник, засеменила следом с готовой речью на кончике языка: если потребуется, она придет мужу на выручку.
Он разговелся в обед, услышав шум машин. Маджурка решила, что он опять начнет бушевать, и приготовила отвар дурмана, как в войну. Она напоит его, он уснет и проспит свое буйство. Она вспомнила, что тогда он так и не поджег винный погреб «Аспермара» — занялся революцией. Сегодня она вышла на улицу под мирное полуденное солнце. Ни Милки, ни мужа нигде не было. Рев моторов умолк, но воздух, растревоженный выхлопными трубами, еще дрожал над садами. Маджурка уставилась на дрожащий воздух, сложив руки на груди, промолвила:
— Боже, наставь его на ум!
Сельчане пророчили, что в один прекрасный день Маджурка потеряет терпение и отравит мужа дурмановым отваром. Старичок Оклов в минуты просветления твердил, что терпение ее не иссякнет — любовь смягчила сердце, в нем не осталось места для низости. Вернувшись в дом, она приготовила отвар, но муж домой не вернулся. Шум моторов увел его на Венец. Он постоял минут десять перед тракторами среди мощного грохота железа и направился к верхнему течению Бандерицы. Долго бродил он по полям, окутанным теплой влагой бабьего лета, домой вернулся только в сумерки.
Теперь он поднимался на сцену. Маджурка, глядя ему в ноги, крикнула, словно кроме их двоих в зале никого не было:
— Христо, ступеньки низкие, шагай через одну! А то подумают, будто ты постарел. Кто тебя тогда слушаться будет!
Она увидела, что он владеет собой, что поднимается по ступенькам легко, и довольная вернулась в ряды сельчан. А они уставились на сумрак, заливающий его лицо под картузом. Милость бабки Карталки, голубые испарения трав отражались в его глазах добрым воспоминанием. Улыбка же, стоившая весеннего дождя, пряталась в глубине глаз. Пятьдесят шесть лет бременем лежали в глубокой морщине на лбу, требуя покоя. Маджурин гнал его от себя, считал его позором, а улыбку приберегал — она будет последней, и если он ее истратит попусту, жалкими будут последние его шаги по этой земле. Он не хотел дремать со стариками на бревне. Он будет держаться на ногах, пока не упадет в борозду и грохот машин не прошьет последнее его сражение, пока не остынет в глазницах последняя горючая слеза.
Он снял пестрый картуз, вытащил мятую записную книжку и, вглядываясь в кривые строчки, широко открыл глаза, будто боялся заплакать.
— Маджур! — крикнул Ивайло Радулов, — стой, я тебе помогу!
Пол под его ногами не издавал ни звука, не гнулся, хотя тяжесть земли переливалась в крупном теле Ивайло. Глубокий картуз почти закрывал его глаза. Оскорбление, загнездившееся в его груди со дня проведения первой борозды, задетое чувство гостеприимства, казалось, не давали ему твердо ступать по земле. После того как Ивайло обвинили в браконьерстве, гости в его доме поредели, и он испытывал чувство вины перед отцом, который лег в могилу с верой, что сын — такой же хлебосольный хозяин, как и он сам. Тогда Ивайло натянул глубокий дедов картуз. Дней десять назад он поехал на тракторе в городок Млекарско привезти в Яницу полный прицеп искусственных удобрений. Один его одногодок зазвал Ивайло обедать. Усадив гостя за стол, он повел речь о том, что в аграрно-промышленных комплексах юга создаются крупные виноградные, плодовые и овощные массивы, которые опояшут Нижнюю и Среднюю Тунджу, низины между Светиилийскими возвышениями и Средна-Горой и через Карнобатскую равнину и Сунгурларскую долину подойдут к Черному морю. Сад яничан в этот пояс не войдет, потому что народ боится заразиться от них жадностью. Ивайло похолодел и крепко наказал хозяина: ни крошки не взял в рот в его доме. Теперь он шел на сцену к Маджурину нетвердым шагом, словно брел по песку.