Он сошел с прохода и начал искать среди сидящих в зале соседского мальчишку, чтобы послать его в городок Млекарско вдогонку жене, пусть ведет обратно мула, навьюченного двумя корзинами фруктов. Она уже, пожалуй, выехала на Новозагорское шоссе. Туда заезжали туристы-иностранцы, которые мимо Дервишского кургана направлялись на Стамбульское шоссе. Потом он снова вернулся на просеку, пролегающую через зал, и прикинул, что до сцены осталось метров двадцать, — это была самая огневая полоса между жизнью и смертью, на которой человек собирает в комок весь свой разум. Каждый шум в зале отдавался в его ушах взрывом артиллерийского снаряда. Рыб в реке всего шесть. Он их кормил, он не мог понять, почему они не размножаются. «Я ждал, а мысль моя дремала», — дал он себе отчет сейчас. Вызвал перед глазами реку, услышал ее шум и вдруг увидел, как рядом с прозрачной известковой водой по краям бегут желтые струи. Да, вода просачивается сквозь баритные пласты и убивает плод форели. Закуем берега в бетон и отведем живую воду в озеро. За несколько лет разведем столько рыбы, что запрудим ею весь юг. Никола Керанов услышал стук своих шагов по полу, увидел головку микрофона в скрещении двух лучей, упавших на трибуну, и, уцепившись за хвосты первых шести форелей, уверенно откашлялся, прочищая горло. Оно еще издавало ленивые звуки застоя, и он призвал на помощь свои старые порывы и терзания; они услышали его и погнали прочь сытое довольство.
«И монархию «удалили», и частную собственность, и буржуазный государственный аппарат. А дальше? Скажем «хирургии» — «нет»!»
Минчо Боев, апрель 1972 г.
Ямбол
Протекло уже полчаса последней трети жизни сельского инженера Николы Керанова. Он было собрался уже вести людей к Милке и Андону в долину, как в зал вошел цыган-козопас в ямурлуке и с дубиной через плечо. Как вестоносец самой судьбы, строгий и неподкупный, он пронесся между рядами легкими шагами человека, привыкшего карабкаться по скалам. Десятки рук принялись дергать его, но он не смущаясь дошел до сцены. Не откидывая капюшона, шепнул Керанову, что Андон Кехайов режет ветки в саду в долине. Сельчане, не расслышав слов цыгана, кинулись к дверям. Одни кричали, что Кехайов утопился в реке, другие — что повесился на старом вязе. И такая толчея началась у выхода: каждому не терпелось узнать истину — увидеть ее своими глазами в свете раннего утра.
Керанов опередил народ, суетившийся на улицах села, и, добежав до Венца, мерно, с размахом ударил в клепало. Утренний воздух наполнился призывным звоном, и народ повалил на Венец. Ноябрьское утро, кишащее бессонными глазами, в которых светились вера и безверие, брезжило в людском гомоне между постройками. Куцое Трепло, подоспевший с корзинкой, на дне которой лежали две пары садовых ножниц, лихорадочно вертелся в толпе, волоча хромую ногу, и размахивал костылем: «Айда в сад!» Он отложил отъезд в Нова-Загору, хотя там футболисты ждали его петуха и сто левов. Сивый Йорги давно уже переключившийся на воскресное траурное настроение, вымаливал у рдеющего воздуха прощение за то, что не поедет в Елхово к своей покойной супруге Маринке, одетой в свадебный сукман. Бог ему свидетель, он не виноват, — весь этот народ нуждается в его мудрости, как ни мало ума у него в голове. Он вытирал рукавом слезы, которые должны бы сегодня увлажнить пол Елховского этнографического музея. Директор музея Иван Занкин, привыкший к его печали, оставлял Йорги одного в зале и вешал на двери надпись: «Институт закрыт, в помещении горюет Сивый Йорги из села Ерусалимско». Манекен в свадебном сукмане ничуть не походил на Маринку, но Йорги смотрел не на гипс, а на одежду. По часу просиживал на корточках перед витриной, и сквозь слезы ему чудилось, что пальцы покойной жены блуждают в складках сукмана и выводят из забвения синие весенние дни с цветущими сливами, с пробившейся у плетня крапивой, с блеянием ягнят и серебряными кругами аистов над селом.