— Не больно ли нас много развелось? Ведь пятьдесят душ трактористов перепашут весь район! — кричали из задних рядов.
— Пускай врагам будет много. На каждого ребенка заведем по учителю. Не всем на тракторе сидеть.
— Я несогласен жертвовать доходами! Сколько придется ждать, пока дадут завязь маджуринские саженцы?
— А форель Керанова?
— Как же, прокормят тебя шесть форелей!
Никола Керанов пытался перекричать гам. Впившись пальцами в трибуну, он призывал к порядку, приглашая тех, кто хочет высказаться, на сцену. В минуту затишья все услышали, что вой ветра умолк. Сельчане уставились на милкино лицо, залитое невыразимой нежностью. Секунда-две, и они отвели глаза; люди не могут долго смотреть на нежность, такой же страх испытывает человек, когда пристально глядит на цветущий куст. «Пора», — подумал Андон Кехайов, погасил лампы, и в хлынувшем в окна утре исчез за занавесом, юрко повернувшись на длинных ногах, — казалось, чья-то сильная рука крутнула циркуль на белом листе. Удивленная Милка резко рванулась с места, словно она была привязана к Кехайову, и исчезла в складках занавеса. Зал зашумел.
— Эй, они, случайно, не обручаться пошли? — крикнул кто-то.
Никола Керанов вышел на улицу в только что наступившее утро. Не увидев ни Кехайова, ни Милки, он через главный вход вернулся в зал. Сельчане молчали, и Никола Керанов, стоя в синем квадрате двери, почувствовал в ржавом сумраке, наполнявшем зал, беспокойство журавлей, потерявших вожака.
— Товарищи! — крикнул Никола Керанов своим сытым голосом. — Милка и Кехайов не оставили нас! Я знаю, куда они пошли. Через десять минут мы их догоним!
«Рано или поздно? Сейчас неразумно задавать этот вопрос. Я остался здесь со своими шестью форелями, и расплата пришла ко мне, как я ни старался отдалить ее», — сказал он себе, стоя неподвижно в синем квадрате двери. Керанов смерил взглядом расстояние между дверью и сценой, оно показалось ему таким обширным, что голова закружилась. «Но я пройду его, я должен», — подумал он и догадался, что неуверенность его — из-за повисших плеч. «Я выдержу!» Он пошел к сцене, придавленный невыносимым бременем смерти своего прапрадеда, под громкий кашель пистоля, всадившего предку пулю под лопатку, того самого прадеда, который так безмерно радовался тому, что его сын кончил курс наук в Вене и стал ученым человеком, врачом; под бременем смерти деда, оглашаемой нетерпеливым звоном виноградарских ножниц, с теплым хрустом погрузившихся в его живот; смерти отца — лучшего в свое время механика мельничных машин, — озаренной холодным блеском короткого кинжала, коварно сверкнувшего из-за угла мельницы и всаженного в спину. Керанов шел по проходу-просеке через зал, и сотни глаз смотрели на него. Он расправлял плечи и заставлял себя думать о том, как найти выход, что сделать для массового разведения форели в верхнем течении Бандерицы. «Я прожил пятьдесят лет на этой земле. Грешная и доблестная жизнь, я любил тебя и боролся за тебя. Ты меня будешь судить или я тебя?» — думал он в такт своим шагам. На плечах его лежало бремя гибели Михо Кехайова и Ивана Куличева — Эмила, торжество посланцев в фуражках с широкими козырьками, позорная сытость истекших лет. «Я был то чересчур восторжен, то чересчур безгрешен, будто ангел, то жил беспутно, роскошествовал, и мое благосостояние многократно превышало благосостояние народа, от такой жизни попахивало отступничеством. Мог ли я быть другим и смогу ли, вернувшись назад, жить так, как хочу? Мне осталась последняя треть жизни. Смогу ли я быть ее хозяином».