«Девочка станет девушкой и выйдет замуж»
Иван Дунев, ноябрь 1971 г.
Коньово
Весь март по клепалу Николы Керанова в долину Бандерицы на грузовиках и телегах отправлялись сотни сельчан, вооруженных топорами, кирками и двурогими железными вилами. Дни пролетали стремглав под звон инструментов и капризное кипение ранней весны. Долину окутывал то теплый пар с шорохом гусениц в шелковице, то холод, злой, как пес на привязи. Мужики корчевали терновник с тем бодрым и удовлетворенным хаканьем, с каким крестьянин зимним вечером рубит дрова для очага. А бабы вилами бросали выкорчеванные кусты в костры, обвитые едким дымом и горьким духом мокрой коры.
Милка обмеряла в долине расчищенные десятины и сотки, проверяла глубину пахоты и ругалась с Маджурином и Ивайло из-за того, что местами плуги лишь царапали землю. Время от времени в долину наведывался Андон Кехайов. Однажды утром он появился со стороны Ерусалимского. В хлипком мартовском свете он шел за мелким бычком, волочившим цепь. А в другой раз, уже в сумерки, явился со стадом коз. Весь в глине, мокрый от моросящего дождя, он робко подошел к людям, собравшимся у костра на отдых. Сельчане стали оглядываться на него. Андон смутился. В Милке зашевелилась жалость к нему. Кто-то пошутил, что неплохо бы сыграть свадьбу Милки и Андона. Милка упрятала взгляд в костер, дым едко защипал глаза, по щекам ее потекли слезы. В эту минуту огорчения она не ощущала привязанности к Кехайову, но когда сельчане, уставившись на ее заплаканное лицо, стали наговаривать ей на Андона, в груди ее родилось желание приласкать его. Он был лет на десять старше нее, но эти недолгие годы так резко раскалывали время, будто их делил целый век. Жизнь его не пощадила, и она подумала, что если не возьмет на себя частицу его бремени, то не сможет облагородить долину. А сельчане, увидев кротость на ее лице, принялись уже серьезно советовать: не давай спать уму, береги сердце, не то загубишь свою молодость — Андон Кехайов худой человек.
Михо, Андонов отец, в свое время совершил грех: женился на Йордане, круглой сироте, что унаследовала от отца дом и землю. Она с рождения была болезненна, ела только черствый хлеб да молоко. Хозяйство бременем легло на ее слабые плечи. Торгуясь с батраками, живя в постоянном страхе, что ее обманут и оберут, Йордана быстро состарилась и в двадцать лет уже глядела пожилой женщиной, согнутой в три погибели, с большими натруженными руками. От нее тянуло холодом, как от тенистого дола. Много любви ей приходилось вкладывать в каждый свой жест, чтобы в нем сквозило дружелюбие. Свою любовь к миру она выплакивала горючими слезами. Когда же встречала непонимание, ее жалостливость переходила в деспотизм. Йордана не ходила ни на хоро, ни на посиделки, не созывала гостей, рядилась в темный сарафан, обшитый бурыми нитками — цвета старой дубовой листвы. Старичок Оклов ходил искать ей женихов в соседние села, несколько ни хвалил невесту, никто не хотел брать ее за себя. По утрам она выходила на улицу за ворота и по целому часу причитала: