Жарынь (Вылев) - страница 20

Мальчик блаженно жил семь лет, когда до юга докатилась война, которую здесь ощутили как толчки далекого землетрясения. После рождения ребенка Михо стали близки и жена, и дом, он со сладостью отдавался крестьянскому труду. Нивы рожали щедро, овцы приносили двойни, и глава семьи раскошеливался. Не приезжал домой с пустыми руками. Йордана, уверенная, что мила мужу, что его любовь не скоро истощится, горела желанием искупить свою жестокость к младенцу. Ее загрубевшее лицо похорошело под стук ткацкого станка, тихий рокот прялки и мотовила. Она красила пряжу, ткала, шила цветную одежду мужу и сыну. Она глаз не спускала с ребенка. Он не отходил от матери, когда она окапывала огород, доила коз, пряла с соседками. Случалось, мальчик убегал и страстно предавался играм, выказывая бесстрашную, немного безжалостную к себе душу. Он прятался в пустых амбарах и гумнах, стоически выдерживая одиночество, мрак, запах плесени и тухлых саламандр, залезал в заброшенные пустые колодцы с тинистой темнотой. Михо понимал, что ребенок — его единственная опора на свете, что, случись с ним что-нибудь, жизнь раздавит его. Когда сына не было в доме, каждый детский крик казался ему предсмертным плачем сына. Он отправлялся на поиски парня, грозился избить его, но стоило ему увидеть мальчонку живым и здоровым, как сердце готово было выпрыгнуть из груди от радости и он принимался целовать его в лицо и в затылок. Но эти тревоги были вполтревоги. Годы катились плавно. В вешнюю пору они все втроем в расписной телеге ездили в поле метить ягнят, смотреть хлеба, выезжали в соседние села на праздники, пестрые от дудок, леденцов, сахарных петушков, пастилы, ярких нарядов, ледяного шербета в зеленых и красных банках под белыми зонтами, волынок и песен. Летние месяцы были пропитаны потом жнитва и молотьбы, клочковаты от серпов, телег, диканей, веялок, подслащены арбузами и прозрачным виноградом, снятыми на рассвете по росе. В осенние месяцы убирали урожай и покупали сыну новую одежу: ботинки с никелированными крючками для шнурков, кожаные шапки с бархатными наушниками, книжки с пестрыми картинками — мальчик чувствовал себя среди туманов и заморозков так, словно он был окутан теплым шелковым коконом. А зимой мир за окнами сверкал рождественским зеркалом льда, кострами на заговенье, свадебными выкриками.

Но в мире уже разгоралась война, усилились набеги контрабандистов на границу. Война нарушила блаженство мальчика. Михо мобилизовали и послали в район Искидяр строить бункеры и пулеметные гнезда. Йордана, оставшись одна с малолетком-сыном, тряслась от страха, что ночью бандиты угонят скот. Говорили, что их девять человек, а главарем у них какой-то Димков, по прозвищу Деветчия. Когда-то Деветчия батрачил у богатых мужиков, и его последний хозяин, человек надменный и сварливый, прокатился по селу верхом на батраке, сунув ему в рот ветку ежевики. Оскорбленный батрак пристукнул своего поругателя и ударился в грабежи. Деветчия, по пятам которого по всему югу ходили военные и гражданские облавы, так навострился, что мог незаметно выкрасть дитя у матери. Сельчане ставили капканы в хлевах и овчарнях, спали вооруженные в яслях, в соломе, но Деветчия обводил их вокруг пальца и угонял скот в Турцию. Разбойники в сумерки появлялись у села на тонконогих конях. Издавали воинственные крики под конское ржание и звон подков. Сельчане бросались на конское ржание, но контрабандисты рассыпались между холмами. Потом, когда люди уставали до того, что уже не чувствовали страха, воры возвращались и, спешившись, в вязаных шлепанцах, в черных накидках, бесшумно прокрадывались между домами, травили собак салом, вымоченным в азотной кислоте, отвязывали волов, буйволов, коней и вместе со скотиной испарялись в темноте. Весной по селам пронеслась весть, будто Деветчия ранен и лечит рану лавандовым спиртом. Йордане пришло в голову, что главаря можно узнать по запаху лаванды. У нее самой нос был слабый, зато сын с завязанными глазами мог по запаху отличить ячменное поле от овсяного. По ночам мать и сын ложились спать на сене в хлеву — ждали, не потянет ли откуда лавандовым спиртом. Мальчик, устав от дневных игр, быстро засыпал. Мать запретила ему играть днем. Тогда он стал убегать из дома через окно или трубу. Она привязывала его к топчану, не давала есть и пить. Держала его, привычного к ласке, в ежовых рукавицах. Сын, обмотанный веревкой, мучительно страдал от дразнящих ароматов печеного хлеба и ошпаренной крапивы, и на его переносице выступал свирепый пот.