До дня понуждения, когда ребенок начал ходить, Йордана не подходила к сыну, лежала на топчане под толстым домотканым одеялом и только раз в день, под вечер, вставала проветрить дом после ухода мужниной родни, что смотрела за младенцем. Дитя, сытое неприязнью девяти утробных месяцев, не знавшее вкуса материнского молока, вяло тянуло из соски коровье молоко, сучило пятками, выпрастываясь из пеленок, от этого у него могли искривиться руки и ноги, и потому няньки покрепче пеленали его, затягивая свивальники; Михо же, успокоенный тем, что у него есть дитя, довольный, что теперь он наконец-то привяжется к дому, с тихим смехом склонялся над орущим ребенком, в теплые дни выносил его в двор, и горечь уходила вперемешку с мычанием волов и блеянием овец.
На понуждение пришли родня и соседи. Дитя, которое еще не сделало ни шагу, смирно сидело на стульчике под навесом. На дворе, где дымилась навозная яма и валил пар из котла, в котором варился праздничный курбан, хозяйничала весна. Михо хотел, чтобы обряд устроили на гумне, но Йордана боялась, что дитя простудится, и гостей позвали в дом. Они расселись на подушки с тем блаженным добродушием, которое охватывает крестьян в праздничные дни. Все с нетерпением ждали, когда дитя сделает первый шаг и в его честь можно будет выпить и угоститься. Йордана в свадебном сарафане и дорогом красном платке с зелеными цветами сидела в углу на венском стуле, некогда купленном ее отцом в Адрианополе. Из синей рамки окна в комнату струились мягкие лучи солнца, они падали на рогожку, на три потрескавшиеся дубовые балки, на очаг с цепью. Угол, в котором сидела Йордана, был в тени. Кума в подбитой мехом кацавейке и бордовой шали поставила ребенка на пол и покатила к матери вареное яйцо и просяную лепешку. Мальчик, ошеломленно взглянув на венский стул в углу и сидящую на нем незнакомую высокую сухую женщину, смущенно стал искать глазами отца, ища у него поддержки. Но кума подтолкнула его к лепешке и яйцу, он пошел кривыми, заплетающимися шагами и очутился в объятиях матери. Она неуверенно засмеялась, а ребенок заплакал. Тогда Михо развязал старый платок и вытащил сухой пшеничный колос, вербовый свисток и высушенную змеиную голову. Он отошел к очагу, засвистел в свисток, и ребенок потянулся к песне. Смех озарил детское лицо — энергичное, с черными глазами, прямым носом, с твердым вырезом ноздрей. Малыш шел неуклюже, слегка враскачку, словно еще до появления на свет был кавалеристом. Доковыляв до очага, он схватил змеиную голову и швырнул в огонь. Михо поднял его к дубовым балкам, шумно целуя в лицо и в затылок.