— Кто? — повторил вопрос Керанов.
— Эти гады, Асаров, Перо и Марчев.
— Марш домой!
Андон Кехайов загородил ему дорогу с одной мыслью: «Какая разница между мной и Маджурином с Керановым? Я больше их радею за новую жизнь. И потому больше их тороплюсь». Уверовав в свое превосходство, он встал у двери подвала, готовый лечь костьми.
— Они ликвидировали отца, — веско заговорил он. — Пусть теперь поварятся в собственном соку. Пусть и они принесут пользу новому миру.
Чавканье и бульканье жидкости в подвале внезапно прекратилось, и раздались вымученные вопли.
— Гони их отсюда! — сказал Керанов, уловив в голосах притворное страдание.
— Ага, вы их — охранять, мать вашу! — сказал Андон, набычившись, как вол, захваченный ураганом в поле.
— Ма-а-арш! — крикнул Керанов, вытащил пистолет и шагнул к Андону.
Воля молодого в мгновение ока сломалась, увидев, что Керанов идет к нему с пистолетом на взводе, он застонал, что ему не верят — где обещанные десять дней? Потом сами пожалеют, поняв, что не было ни мучений, ни побоев, что он не палач. Керанов, не слушая его лепета, двумя ударами пистолета по затылку свалил его на землю и нырнул в холодный сумрак подвала. Донеслись его торопливые шаги по лестнице, потом они заглохли, а рев Асарова, Перо и Марчева прекратился и послышался смех. Изумленная толпа хлынула к подвалу.
— Андон, Андон, — радостно кричал из подвала Керанов, — извини, браток!
— Все… — простонал Андон, — все, кроме неверия.
«Когда исчезнет слово «несчастный»?»
Атанас Димитров, октябрь 1971 г.
Сливен
В желтых, как сироп, сумерках снова послышался топот конских копыт. Андон Кехайов присел под куст шиповника, опоясавшего розовой дугой подножие Зеленого холма. Прошел, должно быть, час с тех пор, как он расстался с Милкой и Николой Керановым и укрылся здесь, в шиповнике. Конь уже несколько раз галопом пересек долину. Когда стук копыт удалялся, Андон думал о Милке, о Керанове, Маджурине, и его охватывал необъяснимый страх. Шиповник окутывал его тонким ароматом, но не мог рассеять неуверенность в груди. Розовые цветы, лиловатые в лунном свете, печально осыпались над головой Андона. Всадник приближался, копыта стучали по влажной траве, как крупный летний дождь, и по плавному ритму галопа Кехайов решил, что тихое бешенство еще не охватило наездника.
— Не убежит, — решил Андон.
Он вытянулся на траве и стал смотреть между двух веток, образовавших просеку среди кустов. Метрах в десяти начиналась укрывавшая долину синеватая, цвета разведенных чернил, тень холма. Дальше лунный свет упирался в темную стену вязов. Шепот молодой листвы саженцев вплетался в шум вязов и реки. Дальше долина, которую днем раздирали стальные зубья, тонула в ночной тишине. Кехайов не спускал глаз с лунной просеки между ветками шиповника. По звуку подков он догадывался, что еще минут десять, и всадник пересечет эту полосу и растает в тени вязов. А минут через двадцать вернется и скользнет под луной к Ерусалимскому. «Или он забавляется, или решил бежать», — подумал Кехайов, и его снова охватила тревога за Милку, Николу Керанова и Маджурина.