Когда этой весной долина ожила, он сблизился с ними тремя. В нем зашевелилась неясная боль, какой он никогда не испытывал, и он не мог разгадать, откуда она взялась. После игры в террор, оказавшейся жестокой и убийственной, он лет десять скитался по югу как неприкаянный. И меньше всего ожидал, что теперь Никола Керанов пригреет его, позволит ему заглянуть в проект облегчения, попросит собирать злобу дня, предупреждать, если почует «желтую лихорадку». «Откуда же это беспокойство?» — спрашивал Андон себя и этой ночью, лежа в кустах шиповника, и вдруг понял, что оно вызвано и полученным прощением. Милка держалась с тихим бесстрашием, словно он был ангел; Керанов не зачеркнул старых обид, горьких воспоминаний, но дарил его дружелюбным расположением, будто между ними не бывало ни дружбы, ни вражды; сам он окунулся в водоворот с неожиданной легкостью, с улегшейся болью, словно не он, а кто-то другой, незнакомый, получил раны у герделских скирд, в разговоре с бездушным следователем и потом, после притворных стенаний Асарова, Перо и Марчева в подвале сельсовета. Вместе с ним тогда пострадали Маджурин и Керанов.
— А мы не обманываемся? — спросил он себя. — Не сдерживаем ли огорчения. Если не давать ему выхода, как и радости, не прорвется ли оно однажды кипящей лавой.
Шелест вязов заглушило шумное дыхание жеребца. Лунная полоска погасла под тенью коня и всадника. Через секунду-две она опять засияла, стук копыт стал удаляться.
— Вернется или нет? — твердил Андон, поворачиваясь на бок в теплой ночи поздней весны.
«Через полчаса вернется». Андон вновь задумался о Милке, Керанове и Маджурине, но галоп, раздавшийся преждевременно, вспугнул мысли, он напряг слух, вытянул шею между двумя ветками, ожидая увидеть тени коня и всадника, но звук резко отклонился, как пуля в рикошете, послышался треск вербовых кустов и бульканье воды, будто кто-то невидимый опустил в колодец ведро.
Потом ночь стихла.
«Черт бы его взял, удрал!» — с огорчением сказал Кехайов.
Он пошел по обрыву к хребту, над которым светила низкая луна. На хребте луна встала над излучиной, лежащей под холмом; еще не видя, он угадал ее по влаге, сразу пропитавшей раненую ладонь и рубцы на спине от отцовского кнута. Вдоль излучины тянулись по мокрой траве под высокой луной свежие колеи. Влажная земля зачавкала под ногами. Огорчение тем, что глухонемой Таралинго сбежал, не давало Андону покоя. Но через несколько минут, в сумрачной прохладе брезжущего рассвета, он начал успокаиваться: его дело — учуять «желтую лихорадку», а Керанов, Милка и Маджурин ударят по ней своим проектом. Если вообще можно верить в существование какой-то «желтой лихорадки», которую он считал глупой выдумкой старичка Оклова, в селе действительно уже чувствуется усталость. Через час он узнает, вправду ли «трясет» и Сивого Йорги, и Куцое Трепло, его отчима. Колеи обрывались в ночи и через десяток шагов вновь появлялись, словно невидимая рука натянула порванные веревки. Следы были свежие. Примятая трава потихоньку-полегоньку выпрямлялась, до рассвета она выпрямится совсем и скроет следы колес. Сейчас они еще были видны, и он догадался, что колеи оставила тележка Трепла. Самому ему не приходилось видеть эту тележку на плужных колесах, он только слышал, что его отчим, как только на него находит блажь, садится на передок тележки и едет шляться по югу. Колеса кое-как присобачены к осям и шатаются, как пьяные, что заметно и по этим неровным колеям, напоминающим складки неумело выглаженных брюк. «Плохо», — подумал Андон. Куцое Трепло — умелец, из тех, про которых говорят, что у них обе руки правые. Не от добра, пожалуй, он сел в такую таратайку.