— Я действую по инструкции, — ответил Бачов. — Не наше дело решать, что справедливо и что несправедливо. Уже пятый день нажим в околии остановлен. Ты, Керанов, слюнтяй. Попадись ты мне неделю назад, я бы голову тебе оторвал за мягкотелость. А сейчас шкуру сдеру за грубость. Ясно?
— Мне ясно, Бачов, почему тебя в Сопротивлении не было видно, — отозвался Керанов. — Вывернулся, как слизняк.
Бачов сохранил спокойствие, повел плечом, его люди выскочили из комнаты и тут же привели Асарова, Перо и Марчева в драной одежде, с опухшими, посиневшими лицами. Андон по молодости, впервые столкнувшись с коварством, не сумел сохранить самообладание. Парень набросился на изменников, которые клялись ему искупить свои старые грехи отнюдь невысокой ценой — притворным ревом. Керанов не успел его остановить.
— А-а-а, мерзавцы-ы-ы-ы! — закричал Андон.
Посланцы вытолкали его на лестницу. Он покатился по бетонным ступенькам, сознавая, что навредил себе, Керанову и Маджурину.
С тех пор, в годы учения и позже, он мотался по разным районам юга: полгода служил в Хаскове, в конторе по цементу, где шеф — беззубый старикан, имевший молодую любовницу, — заставлял его покрывать свои махинации; побывал в Сливене, вел отчетность одной шахты в Балканбассе, и начальник заставил его обманывать государство; уехал за Странджа-Планину, где пробовал улучшить породу свиней восточнобалканской породы под началом стареющего человека в галифе, широкой кепке и с унылыми усами, мечтавшего носить на лацкане пиджака орден; два года работал в Ямболе на осеменительной станции. Так скитался он, опозоренный, пока не попал в Бандерицкую долину в утро раннего лета.
— Боже, — тихо проговорил Андон, стоя среди молодых деревцев, — пусть не притупятся мои зубы! Клянусь деревьями, что не дам пострадать Милке, Керанову и Маджурину.
«После мук приходит радостное опьянение, которое может сыграть с нами скверную шутку».
Слав Тодоров, июль 1966 г.
Ямбол
Как только Никола Керанов ударил в клепало, на Венце, — в лучах солнца, в голосах людей, в грохоте машин и телег — словно взорвался огненный шар. Четыре кабриолета со сверкающими ободьями колес стояли у ворот. Сзади напирал десяток грузовиков, набитых людом. Платформа, груженная шлангами, казалось, испугала колонны, и огненный шар вытянулся в луч, с громом перекрывший звон стекла.
— Прекрасно, — сказал Никола Керанов в утихшем дворе.
У коновязи, возле ветхого мотоцикла с коляской стояли ухмылявшийся Маджурин и Куцое Трепло — выбритый, в синих брюках от спецовки.
— Доброе утро, дядя Лукан, что — отправляешься? — сказал Керанов, и ему стало тепло под бумажной курткой.