А через час семнадцать минут за две тысячи километров от болотистого бережка, где вторая рота уже успела отрыть окопы по пояс, в кабинете Верховного главнокомандующего было сказано:
— Седьмая ударная армия вышла на рубеж Одера.
Не ведал об этом Борзов. Привалился к стенке своего окопчика, курить хотелось, да не велел ротный — до немца всего полверсты…
Отводил Борзов душу разговором с тремя мальчонками второго месяца службы, которым солдатская судьба счастливую карту выдала.
Говорил, будто бы аккурат в апреле, в сорок третьем году, под Ладогой-озером, на тех проклятых господом богом и солдатами Кислых Водах из одного котелка кашу ел с командармом, генерал-полковником Сергеем Васильевичем Никишовым. Разжалован тогда был Сергуня ни за что, по ошибке начальства, в землянке на одних нарах будто бы с Борзовым маялся, одной шинелькой укрывался, из одного кисета куривал…
Посмеивались про себя солдаты: загибает, поди, Николаич, старый кочколаз, чище Геббельса. А может, и верно — было дело.
— Ну, славяне, покимарить надо, — сказал Борзов. — Последнюю немецкую реку перешагнем, Москва в нашу честь пальнет двадцать четыре залпа из трехсот двадцати четырех орудий, и домой нам можно собираться. Спите, мальчишки, перед боем солдату поспать — дело святое, хоть об этом в уставе и забыли написать.
Прикрыл Борзов голову плащ-палаткой и утих.
1
Отбросив от двери блиндажа задубевшую, промерзшую за ночь плащ-палатку, Марков выбрался в узкую щель ровика.
Предрассветная стынь сразу охватила лицо гвардии лейтенанта, полезла за ворот свитера, но плечам и спине под наброшенной шинелью было тепло.
В еще темном февральском небе, чуть тронутом над крышей блиндажа зеленоватой полосой зари, уже гасли звезды. Четыре бледных дымка над блиндажами батареи ровно уходили ввысь.
Вглядевшись, Марков угадал бруствер орудийного окопа по серым отвалам земли, припорошенным клочками снега. За низенькими елочками, стоящими вразброс на бруствере, шевелились три тени.
Стукнула там крышка снарядного ящика, звякнул сталью замок пушки… Вспыхнул рыжий огонек, потух, загорелся снова, подергался на ветерке и стал четким. Марков понял, что зажгли орудийный фонарь.
— Четвер-р-ртое готово! — густым стуженым баском крикнул из окопа сержант Банушкин.
В пяти шагах от Маркова пробежал солдат в короткой шинели, впрыгнул на бруствер, отфыркиваясь, словно из воды вылез, сказал мягким, почти девичьим голосом:
— Запалыв, товарищ сержант… Гасу совсим нема…
— Вижу, — сердито отозвался Банушкин. — Говорено вам, пшенникам, заправить фонарь вчерась? Дождетесь у меня, весь расчет в яму загоню, жрать не дам сутки, точно… По чужой точке наводки стрелять прикажете?