За годы моей работы в школе я привязывалась к разным ученикам. Иногда кое-кто догадывался об этом. Некоторые же уходили из школы, даже не представляя, как меня волнуют их судьбы, как тревожит будущее. Особенно тех ребят, которые дома, в семье, не имели моральной поддержки, а характерами обладали порывистыми, независимыми. И хотя я частенько иронизировала над ними, они чувствовали, что я их уважаю. Может быть, поэтому я и завоевала их доверие?!
Но вот весной она снова появилась, слегка напряженная и взволнованная. Однако держалась так, точно мы с ней вчера расстались. Положила две книжки, которые раньше взяла у меня, покрутилась около книжных полок, небрежно спросила:
— Ну, что у вас нового? Какие еще сочинения писали на вольную тему?
— Год кончается, не до них…
Мне показалось, когда я к ней присмотрелась внимательнее, что Катя неуловимо изменилась. Нет, она не стала взрослее, но лицо ее больше не напоминало физиономию пухлого младенца. Черты стали резче, определеннее, да и румянец поблек.
— Ты не болела? — спросила я.
— Да нет, просто дурацкие переживания, — она небрежно тряхнула челкой. И челка эта была для меня новой, раньше Катя стриглась под мальчика.
Потом она вынула мятый листок бумаги и протянула мне.
— Прочтите. Надо посоветоваться.
Крупные детские буквы, кривые строчки…
«Здравствуй, Катя!
Я долго не хотел тебе писать. Думал, авось, все пройдет, тогда зачем навязываться? Мы живем теперь в Мурманске. Школа очень хорошая, есть даже солярий и бассейн для плавания. По-прежнему мечтаю о кибернетике. И девочки здесь очень хорошие… И товарищи. Но я часто вспоминаю наш парк у реки, колхоз и твой шарф…
Напиши, если захочется. Крепко жму руку. Твой знакомый Сорока».
Катя следила за мной. Как только глаза мои скользнули по последней строчке, выпалила.
— Ну, так что же мне теперь делать?
— А что, собственно, случилось?
И тут Катя начала багроветь, даже шея покраснела.
— Он-то думает — я прежняя.
— А разве ты изменилась?
Глаза ее заволоклись слезами. Она вынула свой дневник.
— Вы говорили, чтобы я не приходила, если измажусь…
Я потерла лоб. Я совершенно забыла о вырвавшихся у меня тогда словах.
— Но вот я не знаю, какой вы меня посчитаете, когда это прочтете.
Она мяла тетрадку, остервенело, точно выкручивала белье.
— А зачем мне читать? — спросила я. — Ты ведь знаешь — я не люблю исповедей на интимные темы…
— Но я не могу сама решить, достойна ли я теперь переписываться с Сорокой? Или лучше — не ответить, не морочить ему голову. Он может мне не простить такое «прошлое».
— Не понимаю…
— Ну, я же должна ему честно написать, что со мной произошло за эти месяцы… Или, может быть, послать дневник, как вы считаете?