Нина поцеловала мужа в щеку, сказала на диалекте, что рада тому, что он приехал пораньше, а когда он наклонился поцеловать дочь, попросила не будить ее: пусть поспит, она так намучилась в последние дни. Потом указала на меня и спросила, помнит ли он эту синьору, ту самую, которая нашла Ленуччу. Мужчина осторожно прикоснулся губами ко лбу девочки и, почувствовав на губах капельки пота, спросил жену, уверена ли она, что у малышки уже нет температуры. Потом выпрямился – я увидела его толстый живот, выпирающий из-под рубашки, – и, дружелюбно обратившись ко мне, по-прежнему на диалекте, заметил, что мой отпуск, судя по всему, продолжается, это так здорово, когда можно ничего не делать, но тут вмешалась Розария и совершенно серьезно, стараясь правильно подбирать слова, заявила, что Тони ошибается: синьора и здесь работает, к тому же плавает до изнеможения, не то что они, которые прохлаждаются без дела целыми днями. “Доброго дня, синьора Леда”, – проговорила она, и они удалились.
Я видела, как Нина взяла мужа под руку и ушла, не обернувшись даже на мгновение. Что-то говорила, смеялась. Она шла, такая тоненькая, между мужем и золовкой, и мне почудилось, будто она мигом очутилась от меня гораздо дальше, чем даже мои дочери.
За пределами ярмарочной площади хаотично двигались машины, текли прерывистые ручейки взрослых и детей, одни – к прилавкам, другие – в обратную сторону. И терялись в пустынных улочках. Я поднялась по лестнице к своей квартире, преодолев последний пролет с такой скоростью, словно меня ждало неотложное дело.
Кукла все еще сидела на столе, солнце, заливавшее террасу, высушило на ней платье. Я бережно раздела ее, сняв всю одежду и обувь. Вспомнила, что Марта, когда была маленькой, имела привычку заталкивать вещи по одной в разные небольшие отверстия: она прятала их, чтобы потом найти в целости и сохранности. Например, однажды я выудила крошечные кусочки сухих спагетти из радиоприемника… Я отнесла Нани в ванную, взяла за туловище и перевернула вниз головой. Сильно встряхнула, и изо рта у нее закапала темная вода.
Что Элена туда засунула? Когда я забеременела в первый раз, я была счастлива, что внутри меня растет новая жизнь. Я решила сделать все как можно лучше. Женщины из моей семьи распухали, расползались вширь. Воспринимали поселившееся в матке существо как продолжительную болезнь, из-за которой они менялись до неузнаваемости и не становились прежними даже после его появления на свет. В отличие от них, я хотела держать свою беременность под контролем. Не желала быть похожей ни на бабушку (у нее было семеро детей), ни на мать (четыре дочери), ни на тетку, ни на двоюродных сестер. Я была другой и потому взбунтовалась. Мне хотелось с удовольствием носить свой живот и в полной мере насладиться всеми девятью месяцами ожидания, хотелось наблюдать за своим телом, управлять им, приспосабливать его к беременности, так же, как я, начиная с подросткового возраста, приспосабливалась ко всему в этой жизни. Я представляла себя ослепительным фрагментом мозаики будущего. Поэтому я строго следила за собой, выполняла все предписания врача. Во время беременности мне удалось оставаться красивой, элегантной, работоспособной и счастливой. Я разговаривала с ребенком, растущим в моем чреве, включала ему музыку, читала вслух на языке оригинала тексты, над которыми работала, переводила их ловко и изобретательно, и это переполняло меня гордостью. Та, что потом стала Бьянкой, с самого начала была для меня Бьянкой или как минимум живым созданием, не запачканным ни слизью, ни кровью, цивилизованным, наделенным интеллектом, очищенным от всего, что могло бы вызвать слепую ненависть расползающейся вширь живой материи. Даже долгие и сильные схватки, которые мне удалось взять под контроль, я представила завершающим испытанием, соответствующим моему уровню подготовки, и не давала воли страху, а потом наедине с собой вспоминала без ужаса и отвращения.