— А где остальная семья моя?
— А они пошли в заброшенный сад, их Вовка Ленин повел за сливами и яблоками, будем варенье варить, а в зиму-то свойское варенье о как пойдет, — радостно доложила Марь Иванна.
— А мы тут подсобрали всякие ягоды, что остались на кустах, вот переберем и компотов наделаем, — радостно вступила баба Лена.
— И сынок пошел в сад?
Марь Иванна несерьёзно хихикнула:
— Сынок твой, Саш, не пошел, а поехал на собаке. Все обсмеялися, Верный не спеша вышагивает, а Санька-наездник сияет чище солнышка!
— Саша, тебя покормить, или своих дождешься?
— Я пока на речку сбегаю!
Сбегая с бугра к Малявке, Горшков как в детстве, на бегу снял с себя футболку и, притормозив на минуточку — скинуть штаны — с разбегу, подняв тучи брызг, ухнул в воду. Поплыл по течению, затем лег на спину и долго лежал так, едва шевеля руками — «ленивый тюлень» всплыло откуда-то в голове, неподалеку всплеснула рыба. «Похоже, за бревно приняли», — улыбнулся Горшков. Река делала небольшой изгиб, и с берегов к воде тянулись ветви плакучей ивы, образовав занавески, сквозь которые проглядывали любопытные лучи солнца. Казалось, как в деревенском доме, через шторки пробивается солнечный свет. Весь такой умиротворенный, Горшков нехотя поплыл назад, а взглянув на бугор, прибавил ходу. С бугра поспешно спускались его самые-самые: Санька бежал с воплями, за ним поспешала Марина с кругом и полотенцами на плече, а в отдалении неспешно, как и полагается большой и серьезной собаке, шагал Верный.
Санька, добежав до песка, аж приплясывал в нетерпении:
— Мамочка, давай скорее круг, папа ждёт же!
Едва Марина надела ему круг, он бесстрашно побежал в воду, смешно загребая руками и ногами, рванулся к Саше.
— Тихо, тихо, — поймал его Горшков, — не спеши. Устанешь быстро!
И опять у Саньки и Саши было море восторга, они плавали, брызгались, играли в «баба сеяла горох», — их счастливый смех и вопли Саньки летели над рекой…
Наплававшаяся Марина сидела на берегу, любовалась своими мужиками и наконец-то начала осознавать, что вот оно, её счастье, барахтается и визжит от восторга в сильных и таких надежных руках за короткое время ставшего таким родным и нужным Сашки. Её давней и, как она считала, безответно-безнадежной, любви.
Горшков умудрился за неделю доказать и уверить её, что она желанна и любима. Вспомнив про такие жаркие ночи, Маришка покраснела. Горшков не только брал, наоборот, больше отдавал, раскрываясь перед ней до самого донышка. И уходила из их душ горечь, оседавшая там годами, оба, нахлебавшись, понимали, что им выпал даже не шанс, а шансище, и старались наверстать упущенное.