Да, мнилось, что стабильность обретается в сундуках, гаражах, сберкнижках.
Читая в советские времена советскую книгу «Двенадцать стульев», вряд ли мы могли оценить выбор Остапом «профессии» для Воробьянинова-нищего: бывший член Государственной думы.
Нет, было ясно, что Остап придумал для жалостности образ «бывшего», которого пожалеют несознательные граждане республики, вздыхающие о прошлом, но почему депутат Думы, а не сенатор, не генерал? Откуда конкретный интерес литератора Изнурёнкова, помните: «Скажите, вы в самом деле были членом Государственной думы? — раздалось над ухом Ипполита Матвеевича. — И вы действительно ходили на заседания? <… > Скажите, вы в самом деле видели Родзянко? Пуришкевич в самом деле был лысый?».
К 1927 году Россия ещё не успела забыть Думу и её депутатов, сохранив жадный интерес к новому для России явлению парламента и особенно шумной под конец деятельности его членов.
Легко представить, что если сменится режим, через сколько-то лет некто будет жадно спрашивать действительного или мнимого депутата: «Скажите, вы в самом деле видели Жириновского? Гайдар в самом деле был лысый?».
1995
Русские писатели крайне неуважительно относились к своему занятию, если судить по тому, как изображали они сочинителей в своих произведениях. Кто сочиняет у Гоголя? — душа Тряпичкин? У Достоевского? — пасквилянт Ракитка? пьяный сотрудник «Головёшки»? классический графоман Лебядкин? — много сочиняющих у Достоевского, и всё народ, в лучшем случае, ущербный, не исключая и Ивана Карамазова. У Гончарова — стишки — юношеский грешок. У Островского балуются письменным словом, кажется, лишь влюблённые приказчики, чеховский же писатель — это репортёр-забулдыга или тот же графоман, вроде дамы из рассказа «Драма». Исключение — Тригорин и Треплев, но и они не лучшие в чеховском мире.
Поэзия снисходительнее к себе, сколько заветов, вопросов, восторгов «Поэту» о «Поэте»!
* * *
А где нет ни плиты, ни креста,
Там, должно быть, и есть сочинитель.
Н.А. Некрасов
* * *
Алёша Карамазов, глядя вслед уходящему брату Ивану, вдруг замечает, что «у него правое плечо, если сзади глядеть, кажется ниже левого».
Иван — ведь сочинитель, сколько лет уже живущий «статейками».
* * *
Невозможно подражать Достоевскому, «учиться» у Достоевского, и редкий, кто на это покушался, как бы ни был талантлив, падал под непомерною тяжестью, не дотянув до цели, как Андрей Белый, хотя бы и в «Петербурге». Имитировать Достоевского пытался хитроумный словесный механик Леонид Леонов, который признавался в каком-то интервью, что ему вполне ясны пути, которыми Достоевский добивался своего потрясающего результата. И что ж, возможно, и так, и даже нам порою ясны, а уж Шкловский просто, как кубик Рубика, тексты Фёдора Михайловича раскручивал. Но, слава Богу, писать, как Достоевский, не брался. (Б. Пастернак: «Леонов считал, что можно быть последователем Достоевского, ограничиваясь внешней цветистостью якобы от него пошедшего слога».)