— На меня нашей августейшей государыней возложено относительно вас, дорогой граф, ужасное поручение!
— И какое именно, Ваше Сиятельство? — спросил я его.
Новые извинения с его стороны, затем уверения в его уважении и дружбе ко мне и выражения искреннего соболезнования по поводу обычной неосторожности молодых людей, губящих себя преувеличением добродетельных чувств, — наконец, всё возможное, чтобы привести в отчаяние человека, желающего поскорее узнать свою участь.
— Будьте так любезны, Ваше Сиятельство, объяснить мне подробнее, в чём заключается мое несчастье!
— Итак, знайте, если вы желаете поскорее узнать вашу судьбу! Знайте, что Её Императорское Величество поручила мне сказать вам, что, будучи даже, членом Конвента в Париже или в Варшаве, вы не осмелились бы представить такую назойливую записку, как та, которую вы послали третейскому суду, но что она сумеет вас поставить в должные рамки уважения и долга.
— И это всё, Ваше Сиятельство?
— Увы, дорогой граф, это мне, в виду моей симпатии к вам, уже кажется слишком много!
— Позвольте, Ваше Сиятельство, поблагодарить вас за ту деликатность и вежливость, которые вы соблаговолили вложить в исполнение данного вам поручения! — И я хотел откланяться. — «Оставайтесь, мне приказано также передать ответ, который вам угодно будет дать». — «У меня на это лишь один ответ, но я думаю, что он теперь неуместен». — «Ничего, вы можете мне довериться». — «Так будьте же столь добры, Ваше Сиятельство, передать императрице, что мое непоколебимое почтение и безграничное поклонение Её Величеству заставляют меня думать, что она не дала себя, труда прочесть мою записку». — «Но, граф, как же так?» — воскликнул фельдмаршал. «Я не могу вам ответить ничего другого» — прибавил я и, пользуясь удивлением старого царедворца, быстро вышел.
Пока посылали за моей каретой, одно преданное мне лицо рассказало мне, что Ржевский в сопровождении Самойлова еще до начала Совета бросились императрице в ноги, прося простить их за их дерзостное обвинение человека, осыпанного её милостями, в непочтении к её священной личности, в непослушании высшим законам и т. д. и т. д. По дороге в Петербург я составил черновое письмо, которое я решил написать императрице. Я переписал его дома и отправил его в Царское Село с таким расчетом, чтобы императрица получила его на следующий день при вставании. Это письмо состояло из восьми страниц большого формата и было разделено на две части: 1) мое мнение по делу Любомирского, 2) мое мнение о поведении императрицы во всё время ведения процесса. Это письмо было писано чистосердечно, с полным доверием, и содержало такие истины и рассуждения, какие можно позволить себе только с лицами, обладающими высшим рассудком. Я доказывал ей, что она одна обесславляет память покойного князя, выставляя свои сомнения на счет его, что общество относится к нему справедливее, и это ей, не менее чем мне, известно, что князь Потемкин, будучи всегда обременен государственными делами, запускал те дела, которые касались лично его, в том числе и настоящее дело.